В запредельной синеве - Карме Риера

Когда приступ прошел, она очнулась на своей подстилке. Обе ее товарки сидели рядом с ней. Но она заметила лишь Марию и, обняв ее, сказала:

– На сей раз, дорогая, Пречистая Дева оказала мне милость, явившись передо мной бабочкой. Это была самая прекрасная бабочка, какую только можно себе представить.

И с этими словами Сара попыталась спрятать свое лицо, все еще бледное и потрясенное, на груди у Марии.

Беатриу, увидев, что Сара успокоилась, легла. Еще долго она слышала, как плачут, сочувствуя друг другу, две женщины. Они, разумеется, плакали о разном, хотя по сути причина их слез была одинакова. Хромоножка заснула, думая о том, что они счастливее ее. Ведь ни она никого не любила, ни ее никто не любил так, как, на ее взгляд, любила Сара деву Марию, а Мария – Рафела Онофре.

VII

В предрассветных сумерках одного июньского дня Пере Онофре Агило выехал из Ливорно в Марсель. Там он должен был сесть на борт шебеки и отправиться в Барселону. В поездку вдова Сампол дала ему свою любимую кобылу, Молнию, стремительную и трепетную. Агило согласился проскакать на ней до первой почтовой станции, где его уже должны были ждать свежие лошади. Он отправился в путь, взяв с собой необходимую поклажу, но отказавшись от всякого сопровождения. Он вез, спрятав под одеждой, мешочки с деньгами, которые частично вернул Виллис, частично вновь собрала еврейская община Ливорно. С этими деньгами он должен был попытаться помочь несчастным заключенным.

Все друзья отговаривали Пере Онофре от поездки. При том, как складывались события, он был не самой подходящей кандидатурой для того, чтобы подкупить инквизиторов и получить в обмен если не свободу, то, по крайней мере, жизнь узников. Конечно, теперь инквизиторам уже было известно, что судно для побега зафрахтовали в порту Медисеу. Известно им было и кто за это отвечал. Однако Агило, едва узнав страшную новость, решил во что бы то ни стало ехать на Майорку. Ничто не могло его разубедить: ни слезы жены, называвшей его самоубийцей, ни мольбы Бланки Марии Пирес, уверявшей, что он сошел с ума и смертельно рискует жизнью… Члены совета, в который входили и оба шурина Пере Онофре, говорили, что, раз траты на переезд оплатила община, они обязаны были проследить, чтобы деньги не пропали, а Агило представлял собой слишком легкую добычу для инквизиции. Трое казначеев общины, которые переназначались ежегодно и обязаны были следить за расходами на общие нужды, тоже воспротивились отправке Агило. Треть общих сборов, заимствованная из суммы для оплаты налогов с общины, уже была пожертвована на подкуп экипажа и аренду «Эола». Теперь, когда с трудом вернулась половина этих денег, казначеи никоим образом не хотели вновь рисковать ими. В конце концов Пере Онофре не оставалось ничего иного, как покориться и пойти на следующее условие. Он возьмется доставить деньги в Барселону, а там один надежный человек, ближайший родственник семейства Вильяреал – одного из самых влиятельных среди тайных иудеев Ливорно, – отправится по морю на Майорку, чтобы сделать все возможное для спасения заточенных в тюрьму братьев. Однако путешествие Пере Онофре, который лишь отчасти заглушил в себе чувство вины, но так и не избавился от угрызений совести, закончилось полным провалом. Он не доехал и до первой почтовой станции. Кобыла, предоставленная сеньорой Пирес и приученная к другому седоку, занервничала, а быть может, оказалась слишком резвой для такого неумелого наездника, как майоркский торговец. Молния сыграла с ним злую шутку. На одном из поворотов, испугавшись грохота встречной кареты, она понесла. Всадник не сумел с ней совладать. Кобыла помчалась вскачь по полям. Агило выпал из седла, да так неудачно, что лошадь протащила его некоторое время по земле. Покрытый ссадинами и синяками, сломав ногу и два ребра, Пере Онофре вернулся в Ливорно лишь две недели спустя, когда лечивший его врач разрешил ему ехать. Он дал больному собственного кучера с экипажем. Членам совета ничего не оставалось, как сокрушаться по поводу случившегося несчастья и последовавшей из-за него задержки в исполнении задуманной миссии. Агило вернул им деньги сполна. Расходы, вызванные несчастным случаем, он оплатил из своего кармана.

Эта неудача повергла Пере Онофре в мрачнейшее состояние духа. Он счел, что его преследует злой рок. Ужасная случайность бесконечно ставит на его пути всевозможные западни, чтобы он никогда не смог снять с себя груз вины, не дававший ему покоя. Ведь если торговец, несмотря на нежелание предпринимать столь утомительное путешествие, все же твердо настаивал, что именно он должен отвезти деньги, так это потому, что свято верил – только принеся себя в жертву, он получит прощение Яхве, и тот проявит милосердие к братьям в Сьютат. Агило думал, что это останки Алонсо Лопеса, тайно похороненного в поле с пшеницей, восстали против него и требуют отмщения, – ведь торговец так и не довез их до общины Бордо. Он не сдержал слово, он солгал. И теперь за его грехи расплачиваются родные и друзья, пребывая в заточении. И никакие его усилия не спасают их. Агило считал, что его решимость терпеть невыносимую жару, отправившись в путь через пол-Тосканы и добрую часть Франции, не нужна была Яхве; что Господь не принимал и его жертвенной готовности скакать день и ночь, с рассвета до заката, чтобы приехать как можно скорее, готовности спать на голой земле или на гумне, если не найдется места на удобном постоялом дворе. Он чувствовал себя отверженным Богом. Это ощущение вкупе с угрызениями совести, от которых, казалось, ему уже не избавиться никогда в жизни, в гораздо большей степени, чем больные переломанные кости, повергало его в полное бессилие. Даже известие о том, что вот-вот новый нарочный выедет в Барселону с миссией, которую Агило не удалось выполнить, его ничуть не обрадовало. Он передал все дела в руки помощников и поручил компаньонам решать, сколько закупать зерна, масла, шелка. Он даже не поинтересовался, какие судна для этого зафрахтованы, хотя раньше никому не передоверял переговоров с капитанами. Он проводил все дни дома, неподвижно лежа лицом к стене, в состоянии почти полной безжизненности: глядя в стену, он, казалось, отсутствовал, как будто дух покинул его истерзанное тело. Врачи сбились с ног, не зная, какое еще лекарство ему дать. Они опробовали уже больше дюжины средств. Агило не становилось лучше. Было ясно, что Пере Онофре страдает от некой болезни, во сто крат худшей, чем приступы меланхолии, которые время от времени нападали на вдову Сампол и которым именно Агило всегда возмущался, считая все это женскими выдумками.

Сеньора Пирес, напротив, развернула бурную деятельность – возможно, так как считала, что из-за болезни Пере Онофре именно она должна попытаться помочь узникам на Майорке, среди которых были и самые близкие и дорогие ей люди, например Габриел Вальс. Бланка Мария Пирес испытывала глубочайшую привязанность к раввину Сьютат. Именно благодаря ему она не изменила старой вере в минуты душевной слабости, когда, как ей казалось, католических обрядов, которые она исполняла, хватит, чтобы спасти душу; когда она уже почти решила навсегда оставить тайное поклонение Адонаю. К тому же в самом начале ее вдовства, когда она еще не чувствовала себя способной вести торговые дела на море после мужа, Вальс занялся всем вместо нее, заботясь и о ней, и об ее сыне как о самых близких родственниках, словно был ей отцом или братом, и не соглашался ни за что взять за это плату или любую иную награду. Опять же благодаря Вальсу они с сыном смогли уехать с Майорки, прежде чем инквизитор Кабесон начал против них дело, основываясь на распущенных капитаном Гарцем слухах о том, что на острове готовится побег тайных иудеев. Именно Вальс перевел тогда дома и владения вдовы на свое имя и с лихвой заплатил ей за них вперед. Затем, уже не торопясь, он удачно продал все и отправил ей полученную разницу, хотя она к тому времени уже обосновалась в Ливорно и не нуждалась в деньгах. Габриел Вальс, ни разу ничего у нее не попросивший, ни разу не обмолвившийся о хлопотах и заботах, вызванных продажей ее имущества, безусловно заслуживал того, чтобы она отплатила ему за все той же монетой.