Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

– Тебе – что с дороги, что в дорогу – она первой всего! Сказывай, Алешенька, что же в столице говорят?

– Все только и говорят о ваших победах, дядюшка. Когда Исленьев приехал с ключами Варшавы и хлебом-солью, на другой день во дворце был выход при большом съезде. Безбородко читал объявление о причинах войны, потом служили молебен благодарственный с коленопреклонением и пушечной пальбой. Императрица отведала варшавского хлеба-соли и собственноручно поднесла его Наташеньке. Похвалила: «Хлеб в Варшаве хорош, вкусен!»

– Не обидим Варшаву! – вставил сиявший от радости Суворов.

– Потом был парадный обед во дворце. В середине его императрица объявила о возведении вас в звание фельдмаршала. Пили ваше здоровье при двухстах одном пушечном выстреле.

– Помилуй Бог, сколько пороху истратили! Ну, Алешенька, давай выпьем и мы.

Дядя и племянник выпили.

– Ешь, закусывай!

Горчаков ел и рассказывал:

– Императрица лестно говорила о вас. При всех несколько раз напомнила мне: «Заботьтесь о здоровье фельдмаршала».

– Потемкин в гробу переворотился! – смеялся Суворов. – А что все эти придворные трутни? Как же они перенесли назначение Суворова фельдмаршалом?

– Императрица никому об этом заранее не говорила. Даже начальник военного департамента Николай Салтыков не знал.

– А что же Николай Салтыков говорил: чем бы меня наградить должно?

– Довольно, говорит, с него и генерал-адъютанта.

– Это его Марфуша, жена, говорит, а не он. Своего ума Николай Иванович не имеет…

– Долгорукий и Иван Салтыков, те так были обижены, что просились уволить их со службы.

Суворов расхохотался:

– От них обоих как с козла молока; Долгорукий известно: в поле – с полком, с поля – с батальоном. А Ивашка – ну, тот Богом обижен. Его тридцать лет назад надобно было бы уволить. Но это все военные, это товарищи. В одних ножнах, как сказано, двум шпагам не бывать. А что же говорят статские, иностранная часть?

– Страсть как довольны. Говорят: Суворов заставил Европу бояться России. За границей наконец увидали, поняли нашу силу!

– Еще не один раз Европа почувствует силу русских! – уверенно сказал Суворов.

В камердинерской все уже проснулись – суворовский день начался. Прошка пребывал в своем неизменном ворчливом настроении:

– Через стулья прыгает. Фитьмаршал. Смехота!

– Нет, с тобой водку на радостях станет пить? – подрезал Наум. – Да кабы тебе такой жезл, что пятнадцать тысяч стоит, так ты через энтот шкаф сиганул бы, а не то что. И потом – понимать надо: одно слово – фитьмаршал. Ему, брат, теперь все дозволено!

Александр Алексеевич Столыпин не без волнения подходил к усадьбе Тогневского у Лазенок, где жил фельдмаршал Суворов. Столыпин приехал в Варшаву из Петербурга к Суворову на службу.

Когда он уезжал из Петербурга, ему пришлось наслушаться разных рассказов о фельдмаршале: Суворов был притчей во языцех.

Одни хвалили его за доброту, за ум, превозносили его военные таланты. Другие, наоборот, говорили, что в военных делах Суворову просто везет, что угодить ему нелегко – человек он с большими странностями, язвительно замечали, что «чин его по делам, но не по персоне».

И те и другие передавали многочисленные истории о фельдмаршале Суворове, которые ходили по Петербургу. Где в них правда, а где вымысел – сказать невозможно.

Еще во время путешествия в Крым императрица, награждая генералов, будто бы спросила Суворова, нет ли у него какой-либо просьбы.

«Матушка царица, хозяин покою не дает: задолжал я ему».

«А много ль?»

«Три с полтиной, матушка!»

Рассказывали, как Суворов, встретив барабанщика, уступил ему дорогу:

«Барабанщик – важен, его слушается сам Румянцев. Ему повинуются наши ноги».

С улыбочкой шептали на ухо, будто бы у Суворова есть печать. На ней изображена скала, от которой отскакивают стрелы. А под скалой надпись: «Рази, рази, м. т.!» И конечно, больше всего было разговоров о том, что фельдмаршал Суворов не терпит немогузнайства: солдат должен быть находчив, должен отвечать быстро и на всякий вопрос. Предупреждали Столыпина: Суворов требует, чтобы офицер читал книги, но не какую-либо «Пригожую повариху», а – «Книгу Марсову» или Плутарха.

Столыпин чувствовал себя неважно, – не хотелось бы срамиться. Плутарха он в руки не брал, а «Книгу Марсову» только перелистывал: право же, нет охоты ее читать.

Из книг Столыпин привез особою в Варшаву лишь одну: недавно купленный песенник – «Эрато, или Приношение прекрасному полу на новый, 1795 год». Это читать легко и приятно.

И теперь, идучи, Столыпин все старался предугадать: о чем же может его спросить Суворов – далеко ли до солнца, много ли рыбы в Висле?

Усадьба Тогневского – небольшой одноэтажный домик с садом – стояла у самой дороги. В саду между деревьями, пестревшими яркими осенними красками, виднелась палатка. Бросилось в глаза: у дома фельдмаршала не было часовых.

Перед крыльцом стояла карета с парой лошадей. Усатый кучер в четырехугольной шапке и кафтане, как у митрополичьих певчих, важно восседал на козлах. Лакей в белых перчатках ходил возле кареты.

Столыпин взошел на крыльцо, открыл дверь в переднюю.

Старый солдат, сидевший у окна и нюхавший табак, даже не пошевелился.

Дверь в следующую комнату была раскрыта. Столыпин несмело шагнул. На него глянуло потертое, все в морщинах лицо генерал-адъютанта Тищенко. Рядом с ним стоял племянник Суворова Алексей Горчаков, знакомый Столыпину по Петербургу.

– А, Сашенька, здравствуй! Когда прибыл? – приветливо встретил Столыпина Горчаков.

– Сегодня.

– На службу?

– Да. Когда я буду иметь счастье представиться фельдмаршалу? – спросил Столыпин у Тищенки, здороваясь с ним.

– Будет время, – неласково буркнул Тищенко и вышел из комнаты.

Столыпин вспыхнул:

– Коли он не хочет, я сам представлюсь!

– Погоди, – тронул его за локоть Горчаков. – Я все сделаю. Пойдем, дядюшка в саду, в палатке.

И Горчаков повел Столыпина в сад.

Из палатки слышались голоса, говорили по-польски.

– Ну, как ехал? Что там у нас, дома? Тепло, дождей еще нет?

– Ехал хорошо. В Петербурге тоже тепло.

Из палатки вышел Тищенко.

– Долго они там? – спросил Горчаков.

– Сейчас уезжают. Уже написал.

– Опять Наташе придется принимать незваных гостей.

Столыпин смотрел, не понимая, о чем у них речь.