Число власти - Андрей Воронин

С этими словами он лениво, без замаха, но очень сильно ударил Мансурова по лицу. Из глаз у Алексея брызнули искры, правая щека разом онемела. Он уже разобрался со своим ртом и в ответ на удар отчаянно замычал, мотая головой. Это мычание должно было означать, что даже при самом горячем желании пленник ничего не сможет сказать, пока рот у него заклеен липкой лентой.

Бандит не понял смысла этой пантомимы. Или сделал вид, что не понял.

— Чего? — с издевкой переспросил он. — Чего мычишь-то? Чего башкой мотаешь — говорить не хочешь? Говорить со мной не хочешь, козел?! Ничего, ты у меня скоро запоешь! Пасть залеплена, говоришь? Это, блин, не страшно! Ты у меня, педрила очкастый, другим концом все скажешь! Пропердишь, как по нотам, понял?!!

Каждая фраза сопровождалась коротким, тяжелым ударом по лицу. Мансуров жмурил глаза, вздрагивая от ударов, потом избиение закончилось так же внезапно, как и началось. Мансуров осторожно открыл глаза и немедленно об этом пожалел: прямо у его левого глаза, сантиметрах в двух, не больше, слегка покачиваясь, застыл кончик ножа с горящей на острие тусклой искоркой электрического света.

— Глаз тебе, что ли, выковырять? — не выпуская из зубов сигареты, задумчиво произнес бандит. — Говорят, помогает, и для здоровья никакого вреда. Глаз — не рука, смотреть и одним можно... А? Не закрывать гляделки! — грозно проревел он, заметив, что Мансуров собирается зажмуриться. — Смотреть на меня!

Глаза Алексея сами собой распахнулись во всю ширину, и он понял, что опять потерял власть над собственным телом: ее захватил этот громила с ножом, издевавшийся над ним просто от нечего делать.

Охранник приставил кончик ножа к щеке Мансурова, прямо под глазным яблоком, и слегка надавил. Алексей ощутил укол, по щеке поползла горячая капля. От охранника несло потом, пивом и чесноком, за его спиной беззвучно переливался яркими красками экран телевизора — там известная телеведущая рекламировала женские прокладки. От этого зрелища Мансуров чуть не заплакал: при всей своей назойливой пошлости оно было таким мирным, домашним и безопасным, таким неуместным в этом мрачном застенке!

Кабель телевизионной антенны уходил в открытый люк, к которому из подвала вела крепкая деревянная лестница. На этой лестнице вдруг появились чьи-то ноги в начищенных до блеска туфлях с плоскими квадратными носами и свободных светлых брюках. Ступеньки заскрипели под тяжелыми шагами, и в подвал спустился еще один человек. Он мигом оценил обстановку и резко окликнул мансуровского мучителя.

— Кончай быковать, Рваный! — сказал он. — Паштет запретил его трогать, ты что, не слышал?

— Слышал, — лениво отозвался Рваный, оборачиваясь. Нож при этом остался на прежнем месте, в миллиметре от глазного яблока Алексея Мансурова, и тот затаил дыхание, уверенный, что вот-вот останется без глаза. — Мало ли чего я слышал! Люди разное говорят. Мне один ларечник вчера зуб давал, что у него за душой ни цента, а потолковали с полчасика — выложил две штуки баксов как миленький! И еще две обещал завтра принести...

— Кончай, — повторил второй охранник. — Кончай, Рваный! Я тебя предупредил, понял?

— Ни хрена не понял, братан, — с прежней ленивой издевкой в голосе ответил Рваный. Он наконец убрал нож от лица Алексея, защелкнул лезвие и встал с корточек, повернувшись к собеседнику лицом. — То не трогай, то мочи... Ты сначала разберись, чего хочешь, а потом права качай!

— Паштету он нужен живым, — сказал тот, бросив в сторону Мансурова равнодушный взгляд.

— Паштету, — недовольно проворчал Рваный и вдруг взорвался, как сто килограммов тротила. — А мне он живой не нужен, понял?! Я, братан, не знаю, что он там изобрел и для чего это Паштету понадобилось. Я другое знаю: этот козел троих наших пацанов наглухо завалил! Троих наглухо, а Синий под капельницей загорает, и хрен его знает, выкарабкается ли. А если выкарабкается — сразу к ментам под крылышко, в СИЗО... Вот что я знаю, понял? Паштет сказал!.. Паштет не велел!.. А своя башка у тебя на плечах есть? Его же мочить надо, без базара мочить! Я на него спокойно глядеть не могу, а ты — не трогай... За пацанов... За четверых пацанов он по всем понятиям хотя бы один раз должен сдохнуть! А что Паштет? Ну, мало ли, усох маленько клиент. Типа при перевозке... И вообще, Касьян, ты посмотри, какое беспонтовое кино получается. Никто не знает, зачем этот фраерюга Паштету нужен, а Паштет молчит, как рыба об лед. Типа коммерческую тайну хранит. А пацаны один за другим в земельку ложатся. А потом, когда мы все ляжем, Паштет снимет с этого козла очкастого навар и слиняет в теплые страны. Ты об этом не подумал?

Касьян опустил пистолет, который некоторое время держал в полуопущенной руке, и его тяжелая, малоподвижная физиономия приобрела задумчивое выражение.

— Не знаю, — произнес он нерешительно.

— То-то, что не знаешь! — довольный одержанной победой, воскликнул Рваный. — А не знаешь, так и не говори. Бурый вроде знал. И где он, Бурый? Ведь Паштет его, считай, на верную смерть послал. Вот и нет Бурого... А все потому, что много знал. Думаешь, для нас с тобой Паша, кореш наш незабвенный, что-нибудь другое приготовил? Да ему этот очкарик дороже, чем все мы, вместе взятые! Ты что, не видишь, что Паша наш давно за базар не отвечает? С ним разбираться надо, а этого фраера — в расход, пока Паштет его не увидел и совсем с катушек не съехал.

Обмирая от ужаса, Мансуров посмотрел на Касьяна и понял, что пропал. Лицо у Касьяна было хмурое и задумчивое, он явно пребывал в нерешительности. Зато Рваный давным-давно все решил, и долго гадать об исходе спора не приходилось: тот, кто уверен в своей правоте, всегда убедит того, кто колеблется.

И еще одно стало ясно Мансурову. Этим людям не нужно Число Власти. Они не знали, что это такое, а если бы он попытался объяснить, они бы его не поняли. Для этих двоих Алексей Мансуров не представлял ни интереса, ни ценности. Им было наплевать, математик он, физик или сантехник. Они знали одно: он убил их товарищей и должен понести за это наказание. И не было рядом никого, кто втолковал бы этим кретинам, что вместе со своим пленником они собираются убить величайшее в истории науки открытие. Да и плевать им на какие-то там открытия. Поскольку способа быстро получить с Мансурова крупную сумму, по их мнению, не существовало, его следовало незамедлительно убрать, причем так, чтобы он успел как следует помучиться. Отвратительнее всего было то, что такой способ существовал: стоило этим болванам снять с его лица липкую ленту, и он предложил бы им любую сумму, которая уместилась бы в их убогом воображении. Но снимать ленту они не спешили — видимо, не хотели, чтобы он своими воплями мешал им общаться. Погибать из-за какого-то несчастного куска липкой ленты, который ровным счетом ничего не стоил ни в долларах, ни в рублях, было обидно до слез. Это было настолько нелепо и дико, что Мансуров никак не мог поверить в такой исход дела; тем не менее простейшая логика подсказывала, что такой исход вероятен. Мансуров привык доверять логике, и в данный момент это его совсем не радовало, поскольку умом он понимал, что логика права, а тело, невзирая на логику, страстно хотело жить.