Правило правой руки (сборник) - Сергей Булыга

Как только люди в переулки схлынули, так Миколайка на просторе разбежался, крыльями – мах! мах! – и полетел!

Остолбенел народ, шапки снял. Ну, ещё бы! Такое знамение! Один говорит:

– К недороду.

Другой:

– К урожаю.

А третий, пятый да десятый… Ну, дело ясное – привычное брожение умов!

А Миколайка всё выше и выше летит, ничего не боится. А что? Полведра холодильного средства извёл, так теперь хоть на солнце садись!

А Балазей среди толпы стоит, на товарища смотрит… И стыдно ему! Эх, сколько он над ним смеялся, сколько потешался, думает, а сам он на проверку кто? Дурак дураком!

И вдруг слышит:

– Цыть! Стоять! И не дышать! Глаза направо!

И Балазея как околдовали! И словно не было тех долгих вольных лет, и никогда он не бродил по белу свету, а всё время в казарме сидел! Стоит Балазей и не дышит, направо косит. Там, справа, солдаты по небу стреляют, а штабс-капитан народу объясняет:

– Нельзя, чтобы в небо летали, запрет. Вам же только позволь, никого на земле не останется. А кто тогда будет налоги платить, государству служить? Разойдись!

Не уходят. Стоят и молчат.

А солдатам никак Миколайку не сбить, и он всё выше, выше в небо забирается. Вот штабс-капитан и говорит:

– Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим. Есть у нас для этого дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю в фельдфебели выйдет. Эй, Балазей!

И – сам не свой, как очумелый Балазей. Словно во сне! Царское ружьё с плеча срывает и преданно ждёт. Штабс-капитан командует:

– Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!

И Балазей как неживой команды справно, дельно, ловко выполняет и душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат, оторваться желают.

– Пали!

Закрыл глаза, повёл стволом куда подалее и стрельнул!

Открыл…

Ан завертелся уже Миколайка, в летнем небе осенним листом закружился…

Тяжко охнул народ, зароптал. А Балазей ружьё в песок отбросил, в небо смотрит и слёз не стыдится. Штабс-капитан:

– А подать ему водки! Фельдфебелю! Ха!

Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:

– Улетит!.. Вот улетел бы!

А глянули – точно! Миколайка вновь крыльями машет, и хоть, конечно, всё ниже и ниже летит, но, видно, что за город вытянет. А там за огороды, за поле, за речку…

Штабс-капитан:

– Взять! За мной! – и первым побежал.

И солдаты за ним – полурота. А Балазей…

И он туда же, за ними. Выбежали в поле – там бабы жито жали – закричали:

– Куда он?!

– А туда, – говорят, – в осоку залетел.

Там возле речки болото. Камыш, осока – высоченные и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.

Балазея поставили с краю, по берегу речки идти. И вот он идёт и думает: эх, сейчас бы неловко ступить да не выступить! Эх, какая красота сейчас бы утопиться!..

И вдруг видит – лежит в грязи Миколайка. Щёки белые, губы красные – потому как в крови, – грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.

Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:

– А крылья хорошие… были. И мазь… холодит. Лепота наверху, красота, – потом прислушался, спросил: – Кто это ходит?

– Солдаты, – отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, потому что всё плывёт перед глазами.

Миколайка губы облизал и говорит:

– Ох, сердце горит! Ох, не могу терпеть! Остуди меня в речке.

Балазей, глаза утерши, подошёл.

– Прости, – чуть слышно говорит.

– За что? Я сам же попросил. Ну, что стоишь? Давай!

И зажмурил глаза Миколайка. Взял Балазей товарища за плечи, толкнул – и тот пузырями на дно. Вместе с крыльями. И стало тихо. Стоит Балазей, в речку смотрит и думает…

Нет! Вдруг он слышит – солдаты подходят! Всё ближе и ближе. У Балазея сразу слёзы высохли, ум прояснился. Закричал:

– Держи его! Держи! – и как паш-шёл, паш-шёл бежать да камышом трещать!

Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а всё кричит!..

Набежали солдаты, и с ними штабс-капитан, спрашивают:

– Что за шум?

– Улетел! – говорит Балазей. – Вот так вот, низенько, по-над самой речкой улетел!

Штабс-капитан его р-раз! – по зубам.

– Врёшь! – кричит. – Не было!

– Было!

Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он всё равно:

– Улетел! Улетел!

Били его, не жалели, а после устали, связали и повели на скорый суд. Полем шли – он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:

– Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он солнце потрогать хотел!

А его опять прикладами! А он опять за своё! Он и на суде от этого не отступился.

– Миколайка, – кричал, – не колдун! Он машину придумал, чтобы людям летать научиться! Всем, без разбору! А всё оттого, что он голову не для шапки имел!

Заткнули рот. Сказали:

– И ты, Балазей, тоже голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.

И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.

Вы думаете, что если я лысый, то, значит, умный или старый? Нет. Это я просто служил на Ыртак-Ю. Про такое не слышали? Вам повезло. А я там восемь лет отбарабанил. Это места далёкие, всеми забытые. Там девять месяцев в году зима, а остальные весна, осень и между ними три дня лёта. Зимой там хорошо: мороз, пурга, заносы снежные. То есть спокойно. А только снег сойдёт…

И эта гора Ыртак-Ю оживает. Стоят под ясным синим небом скалы чёрные, все в паутине зелёной, и отовсюду: ширк! ширк! Чуть зазеваешься – и этот ширк, то есть паук, из паутины выскочит… И отпоют тебя, болезного, зашьют в тесный мешок и бросят паукам же на съедение. А те пауки здоровенные были – вот такие, с кулак. И ещё глазастые, пушистые. Мы их котятами звали. Иной котёнок, если он поматерее, мог запросто шинель прокусить. А то и голенище. И тех поганых пауков было на той горе не счесть. Потому что если «Ыртак-Ю» с туземного на наш язык перевести, то получается «Гора Голодных Пауков».

Да, кстати, в тех гиблых местах и туземцы живут, очень дикий народ, сыроядцы. Сыроядцы по тундре кочуют, оленей пасут, но к той горе они никогда и близко не подходят. Они о ней так говорят: