Бесстыдница - Генри Саттон

На следующий день ее ждало новое испытание — отец пригласил ее отобедать втроем, с ним и с Нони в «Павильоне». И Мерри за обедом была — само обаяние. Ей было слишком хорошо, чтобы омрачать настроение по пустякам. А на следующий день Мередит и Нони улетели в Голливуд. Джаггерс, встретившись с Мерри, признался, что это он удержал Мередита от встречи с Мерри перед премьерой, поскольку опасался, что Мерри может расстроиться. Вот он и устроил Мередиту интервью па телевидении в дневное время.

— Спасибо за заботу, — сказала Мерри. — Хотя вы вполне могли этого и не делать.

— Вот как?

— Да. Я бы отнеслась к этому совершенно спокойно. Удивительно, правда? Ну, совершенно спокойно.

— Я так и думал, но не хотел рисковать. Ничто не должно было выбить тебя из колеи.

— Как замечательно чувствовать себя сильной, — задумчиво произнесла Мерри. — Уверенной в себе. Способной вынести любые невзгоды.

— Да, это верно, но ты только не слишком увлекайся. Работа у нас довольно хаотичная. Взлеты и падения случаются с кем угодно. Вот если выдержишь все это с высоко задранной головой, тогда ты и впрямь сильная.

— Да, пожалуй, вы правы.

Они беседовали, сидя в кабинете Джаггерса. Он пригласил Мерри заехать к нему. С того памятного дня, когда Джаггерс поговорил по телефону с Тони, Мерри впервые переступила порог его кабинета. Она даже подумала, что, возможно, Джаггерс сознательно, из чувства такта вел и устраивал ее дела так, чтобы ей не приходилось приезжать сюда. Да, пожалуй, это так и есть, решила Мерри. В проницательности ему, конечно, не откажешь. К тому же он добрый. Так что подобный поступок вполне в его стиле.

— Как ты ощущаешь себя теперь? — поинтересовался Джаггерс. — Тоже сильной?

— Да, вполне.

— Отлично. Тогда у меня для тебя кое-какие новости.

— Не слишком скверные, надеюсь?

— Нет, наоборот. Но и для хороших новостей порой нужны силы.

— Давайте проверим.

Речь шла о комедии, которую ставил Гарри Кляйнзингер.

— Ты знаешь, кто такой Кляйнзингер? — спросил Джаггерс.

— Режиссер. Из Голливуда. Он… Все его фильмы я, конечно, не назову, но снимал он, по-моему, со времен Адама.

— Совершенно верно. Но самое главное — женщины от его картин просто умирают. И никто не может так выгодно снимать актрис, как он. Поэтому я и делаю на него ставку. Сценария я не читал. Он еще не закончен, но это не имеет значения. Кляйнзингер сделает из тебя конфетку. А мы только этого и добиваемся.

Условия ему удалось выбить самые выгодные. Джаггерс пояснил:

— Ты получишь сто тысяч долларов и один процент от чистой прибыли. Правда, никакой прибыли у них не будет. Ее почти никогда не бывает.

— Почему? Как это может быть?

— Вся хитрость в бухгалтерии. За каждый затраченный на съемки доллар они начисляют еще двадцать пять центов. Для подстраховки. Да еще накидывают двадцать семь с половиной процентов за прокат собственного фильма. Проще, представь: если затраты на фильмы составили один миллион долларов, а доход от проката составил один миллион четыреста тысяч, ты бы посчитала, что чистая прибыль равна четыремстам тысячам, так?

— Да.

— Оказывается, нет. Если затраты составили миллион, то бухгалтерия, набросив по четвертаку на каждый затраченный доллар, выведет уже сумму один миллион двести пятьдесят тысяч. Плюс двадцать семь с половиной процентов… Для ровного счета — двадцать пять процентов. Получится…

Он почеркал в блокноте шариковой ручкой и объявил:

— Один миллион пятьсот шестьдесят две тысячи и пятьсот долларов. Так что если фильм принес миллион четыреста тысяч дохода, то чистые убытки составят сто шестьдесят две с половиной тысячи долларов. Или даже больше.

— Что за галиматья такая!

— Вовсе нет. Как, по-твоему, какой нужно уплатить налог со ста шестидесяти двух с половиной тысяч убытка?

— Я поняла, — сказала Мерри.

— То-то же.

— Но какой тогда смысл в том, чтобы я имела право на один процент от чистой прибыли?

Джаггерс глубоко вздохнул, откинулся на спинку кресла и объяснил:

— Смысл в том, что ты принимаешь долевое участие в прибыли от картины. Причем особенно важна именно стартовая цена. Она мигом станет известна всему Голливуду. И сделается отправной точкой при заключении контракта на следующий фильм. Гораздо легче иметь дело с контрактом, заключенным на сто тысяч плюс процент от прибыли, чем с контрактом без долевого участия. Кстати говоря, если картина вдруг принесет прибыль, то ты заработаешь еще кое-что. И твоя следующая цена соответственно возрастет.

— Прекрасно, — сказала Мерри. — А что делать с пьесой?

— А что тебя волнует? — переспросил Джаггерс. — Ты будешь играть спектакль все лето и прихватишь начало осени. Если же спектакль пойдет и в октябре, Кляйнзингер тебя выкупит. С восторгом. Представляешь, насколько возрастет твоя цена к тому времени?

— Когда вас слушаешь, все кажется очень просто.

— В этом и состоит моя работа. Чтобы для клиента все было просто.

— Спасибо, — сказала Мерри.

— Я же получаю свою долю.

— Я знаю. Все равно — большое спасибо.

— Не за что. Контракты подготовят через несколько дней. Ты их получишь и подпишешь.

Еще не улеглось радостное возбуждение из-за пьесы, а тут перед Мерри открывались уже новые перспективы. Будущее казалось обеспеченным. Жизнь же ее, по меньшей мере внешне, нисколько не изменилась. Мерри шагала по ней осмотрительно, вдумчиво, но несколько формально, словно повторяла отработанные жесты и заученные монологи в театре, где выступала восемь раз в неделю. Правда, и вне стен театра Мерри казалось, что она продолжает передвигаться по сцене. Согласившись отправиться осенью в Голливуд, она обнаружила, что стала относиться к Нью-Йорку так же, как незадолго до этого к Нью-Хейвену. Как к перевалочной станции или временному пристанищу. Тем не менее она не томилась ожиданием. Возможно, оттого, что жизнь была настолько расписана и регламентирована, что скучать было попросту некогда.

Обычно она спала до полудня. Потом читала или гуляла по парку. Часа в четыре обедала, а в половине шестого была уже в театре. Домой возвращалась к полуночи, усталая, нежилась в ванне, съедала йогурт, смотрела телевизор, а потом ложилась спать. Дни были настолько похожи один на другой, что лишь прогуливаясь по парку Мерри замечала течение времени. Наливались зеленью травы, распускалась листва, запестрели первые цветы. Апрель сменился маем и наступили жаркие дни, предвещавшие лето. В конце мая, придя в театр на утренний спектакль, Мерри нашла на своем гримерном столике записку от Хелен Фарнэм:

«Милая Мерри!

Экзамены закончились. Я собираюсь приехать в Нью-Йорк на все лето. Давай встретимся — пообедаем и поболтаем. Когда тебе передадут эту записку, я буду уже в Дарьене. Позвони мне.