Вечная полночь - Джерри Стал

В одно утро в момент нашего первого физического контакта Китти протянула свою поразительно загорелую и мускулистую руку и провела ладонью у меня над глазами. «У тебя совершенно удивительные брови», — проговорила она, гладя пальцем по сплошной волосистой дорожке, пересекающей мой лоб и проходящей через переносицу, словно косматая гусеница, которая ползла по этому месту, простудилась и умерла.

Стиль не совсем итальянского романса, но вполне романсовый. «Прикалываешься, значит? — ответил я, наполовину в шутку, наполовину нет. — И дальше что? Обсудим мои родинки? Или тебе интересно узнать, что у меня зубов меньше, чем у деревенского мужика? А общий цвет в твоем вкусе? Зеленый пойдет? Или лучше бы добавить красного?»

К счастью, она приняла мой истеричный ответ за шутку. Откинула голову на сиденье машины. Продемонстрировала профиль своего курносого носика. Рассмеялась в небо. Снова обернулась ко мне, обхватила рукой за шею, притянула к себе и запечатлела у меня на губах поцелуй, словно нет в мире более естественного жеста.

Ее кожа была мягкой и упругой. От волос исходил еле уловимый запах машинного масла. На губах — привкус кофе. Она была абсолютно реальна, и это создавало самое эротичное на свете сочетание.

— Этого не было, — заявила она. — И никогда не будет. Но если все же будет, я знаю, что это будет круто.

— Жаль, что я не встретил тебя, когда ширялся, — так я представлял себе романтику.

— Даже не мечтай.

— Только об этом и мечтаю.

— Уже лучше, — сказала она.

Остаток пути до места моего заключения прошел в молчании. Она остановилась рядом с входом. Продолжала смотреть прямо перед собой, крепко сжимая в руках руль.

— Джерри, — проговорила она очень медленно, очень осторожно, отчетливо, словно все слова имели одинаково большое значение. — Это больше не повторится. Ясно? Я подосрала все отношения, которые у меня заводились. Врала. Изменяла… Эти я не желаю подсирать, понятно?

— Понятно. Очень понятно, — сказал я, и вправду так думая. — Я счастлив, когда ты просто со мной разговариваешь. Я и сам далеко не идеален в Отношениях, понимаешь? Кажется, что лучшее, что я могу сделать для симпатичного мне человека, это не заводить отношений. Понимаешь, о чем я?

— И мы будем друзьями?

— С удовольствием, я очень люблю дружить! Дружить — это просто невероятно.

Ее карие глаза под прямой светлой челкой потеплели. Губы слегка приоткрылись. В безжалостном лунном свете рубцы дорожек сияли молочно-белым цветом. Это называется: Наша соседка вышла из тюрьмы.

— Ты, правда, так думаешь?

— Конечно, я так думаю.

— Хорошо, — сказала она, — позвони мне вечером. Но если трубку возьмет Том, сразу вешай.

— Чего?

— Вешай. Он жутко бесится, когда ревнует. Может, на выходных удастся встретиться.

— Но…

— Никаких «но». Мы даже не трахаемся. Он вечно читает свою ебаную Библию. А меня называет Иезавель.

— Господи Иисусе!

— Нет, Иезавель. Иисусом он заставляет называть его. Позвони мне.

И она покинула меня. Я стоял с отвисшей челюстью, и пыль от колес ее маленькой спортивной машинки оседала на меня. Мне надо будет отряхнуться и принять душ. Госпожа Ва сказала, что если заметит у меня еще хоть раз грязь под ногтями, то уволит к чертовой матери.

Уже на следующей неделе, избежав препятствий для встречи, как это умеют лишь бывшие наркоты, мы с Китти отправились на соседнее плато.

Этот роман стал для меня исключительным событием — возможно единственной истинной любовью в моей жизни — потому что я вступил в него совершенно обнаженным. Лишенным не только нервных окончаний, не просто самоуважения, но способности скрыть, кто я есть в действительности. Страха, извивающегося у меня в кишках, словно опиатовая гадюка.

Речь идет о рецидивисте тридцати шести лет от роду, живущем в Кампусе для наркоманов и драющем сковородки в «Макдональдсе». У меня была дочь, я любил ее, но не мог видеть. Упущенная карьера, проебаный талант. Жена. Какие бы чувства я к ней ни питал, я случайно обидел ее.

Наша первая связь произошла в воскресное утро. Она объявила своему заново родившемуся приятелю, что пойдет в церковь со своими родителями. Он не любил католиков, но обрадовался, что она наконец-то «обрела путь истинный». «А он, — рассказала она мне, — ограничивается тем, что разгуливает голышом и смотрит „Клуб-700“. Сидит, трескает „Haagen-Dazs“ и орет „Аллилуйя!“.»

Наш праздник греха состоялся в «Кактусовой ложе», не поддающемся описанию четырехэтажном мотеле неподалеку от Долины Прогресса. В нашем хозяйстве воскресенья были замечательными днями. Либо мы отправлялись на пикник — снова эти фургоны! — либо устраивалась Генеральная Уборка. Это когда все, засучив рукава, драили кампус сверху донизу. И не в грязюке дело. Среди прочих услуг за триста баксов, которые стоила неделя пребывания, входило право ежедневно браться за швабру, мыть посуду, орудовать метлой и пылесосить кабинеты администрации. Это входило в программу реабилитации. Ты им платишь, а они разрешают тебе поиграть в уборщицу.

Это напоминало мне подготовительные классы, когда, чтобы разнообразить свое существование, мы убегали по ночам курить траву и тусить с городскими. Шмаль я на сей раз не курил, но, спустя двадцать лет, снова увиливал от полезных дел, вылезал через окно спальни и встречался с городской девушкой. В некотором роде ничего не изменилось. Опять я плевал на начальство, нарушал правила, безответственно относился к обязанностям и убегал на свидания с испорченной местной биксой.

Главное отличие, как это ни покажется удивительным, теперь состояло в том, что я был старше начальства, на которое увлеченно чихал с высокого дерева. Если бы мне вдруг понадобилось доказательство того, что я застрял в переходном возрасте, то вот оно. Всю свою жизнь я основывал на принципе, что правила — это отстой, так же как и те, кто следит за их выполнением. Проблема в том, что вместо них я мог предложить лишь отстой другого плана.

Китти не торчала уже два года, я же всего двадцать дней. Ее пример заставил меня снова поверить в возможность соскочить с иглы. Навсегда. Сразу. Особенно поразительным было здесь для меня то, что я знал, как она любила торчать. Она сидела так же плотно, как и я. Прожженная наркоманка. Она побывала в таких местах, которые нормальные граждане способны себе лишь очень смутно представить, но не более того. Мы были невероятно похожи. Я любил ее до дурноты на сердце.

Но в отличие от нее, я со всей сохранившейся во мне честностью не давал себе обещания завязать с отравой.

Мне не нравились последствия. Я не выносил находиться там, где меня поработили наркотики. Но знал, что вернусь к ним. Я напоминал жену, которую бьет муж, но она всегда возвращается к нему, потому что, когда он ее не убивает, ей с ним хорошо…

Какому бы занятию я ни предавался, во мне оставался особый резерв. Никогда не смолкающий шепот: Ты-ж-хочешь-ты-ж-хочешь-ты-ж-хочешь-ты-ж-хочешь-ты-ж-хочешь…