Первый день – последний день творенья (сборник) - Анатолий Приставкин

Однажды я спросил отца: слыхал ли он поэта Твардовского, с каких он мест?

– Кузнецы Твардовские? – воскликнул отец, оживляясь, и я понял, что он не напрасно пропустил мимо ушей слово «поэт». Это ему было безразлично, он знал Твардовских с другой, более важной для его воспоминаний стороны. – Твардовские, – сказал отец, – жили семь верст от нас, кто же их не знал!

Отец тогда начинал вспоминать Смоленщину, и странные имена, даже названия деревень, необычно будоражили мои чувства, будто поднимали со дна моей памяти такое, чего я и сам не знал.

На пыльной изъезженной лошадьми и машинами площади мы встали. Отец пошел покупать гостинцы для деревенских: конфеты и пряники.

В очереди он встретил земляка, да тут, наверное, каждый второй земляк. Смоленщина больна землячеством, чтит землячество, для смоляков земляк – первое дело.

Я застал только часть разговора отца с земляком.

– Значит, ты не ляхо'вский?

– Нет, из Радино, Петра Васильевича сын… Не слыхал?

– Как не слыхал, вас там было сколько… Ты не Сергей который?

– Ну, Сергей!

– Так ты вроде в смоленской столице живешь?

– В Москве я живу, – сказал отец.

– Ишь, – говорил земляк. – Сюда, значит, проведать или как?

– Проведать, – сказал отец. – Только никого не осталось, вот раков половить. Раки у нас отменные были…

– Раки есть, – подтвердил земляк. – Сколь лет-то прошло, тридцать?

– Не меньше, – ответил отец. – Там Птушка жива?

– Жива, – сказал земляк. – Чего ж ей. А ты сильно постарел. Я тебя мальчишкой помню, ишь ты, как бывает. Нет-нет человека, будто совсем исчез, а он вдруг появляется. Ну, бывай!

Отец вернулся в хорошем настроении, в руках два куля под подбородок. Мы было тронулись дальше, вдруг дядя Викентий сказал:

– Тоньку с Сашкой посмотреть не хочешь?

– И они тут? – спросил отец весело и изумленно.

– Тут как раз, они же в Починках живут, на окраинной улице. Всего пять минут ходу, я скажу, как ехать.

Мы свернули в боковую, почти деревенскую улицу. И скоро нашли их дом.

Насколько я понимал, Тоня и Саша – две сестры, одну из них, Тоню, любил мой отец. Будто бы он даже сватался, но вышла она замуж за сына кулака Филимона, у которого мой отец в те годы работал пастухом. Филимон имел четырех коров, пять лошадей, хороший кусок земли. Должно быть, его раскулачили, но толком я не знаю. Евгений Филимонович учился в военном училище, был по тем временам, наверное, человек образованный, не чета моему отцу. Но тоже вернулся к земле, стал хозяйствовать, как это делали его отец и дед. Тоня как раз кормила утят, и руки у нее были все в сыром хлебном тесте, когда мы встали напротив. Отец молчал, и она молчала. Нетерпеливый, ходкий дядя Викентий воскликнул:

– Тоньк, неужто не признаешь, с кем я приехал? Меня помнишь? Да? А Серегу не признаешь?

Пряча измазанные руки под фартук, женщина произнесла:

– Признаю. Приехал, значит?

– Приехал, – сказал отец.

– С сыном! С сыном он! – закричал дядя Викентий, хохоча и хлопая отца по спине.

– С какого года же мы не виделись? – спросил отец. – С двадцать шестого?

– Да, – кивнула она, так же пряча руки под фартуком. – С двадцать шестого.

– Ну, твои-то дома? – сказал дядя Викентий, забегая вперед отца и вперед самой Тони. – Шурка тут?

– Все дома. Шура и сам, – сказала Тоня, поборов смущение и приглашая в дом, но втайне стесняясь своей одежды.

Вышел Евгений Филимонович, суховатый, загорелый, с седой блестящей щетиной, взглянул с крыльца, прикрыв один глаз. Так он минуту, наверное, напряженно щурился, узнавал. Сдержанно поздоровался, пригласил жестом в дом. Тоня теперь наскоро вытерла руки, поправила платок и, загородясь рукой от солнца, с любопытством впрямую рассматривала отца, который медлил все входить, оглядывая двор и хозяйство.

– Сын? – спросила она, не отпуская глаз от отца.

– Да, – ответил отец, тоже как будто смущенно и в то же время бодро. От смущения он все время усмехался. Добавил: – Они вверх растут, а мы вниз.

– И внуки?

– Два внука, – ответил отец.

– А вы шустрый, – сказала она, засмеявшись. – Не изменились. А у меня вот куры, гуси, свиньи. Хозяйство… – И, спохватившись, что так и стоит, как застали ее, неловко загородила свои глаза. – Ох, неудобно, неудобно так.

– Чего ж неудобного? – спросил отец. – Что приехал, неудобно?

– Нет, спасибо вам, только не приготовлены мы. Я сейчас, скоро…

Она быстро, как девочка, убежала. Мы прошли прохладные сенцы и сели вокруг пустого стола, так же как у дяди Викентия и у тети Ани, ждали, пока хозяева приготовятся, и все это было в порядке вещей.

Неторопливо разговаривали, обсуждали дорогу и старались не глядеть на стол, где между тем накапливалась закуска. Сало в тарелочках, чистое, нежное, как масло, от хлебного корма, ржаной хлеб, лук зеленый, потом еще лук с головками, тарелка с соленой капустой и огурчиками, положенными по краям, а в конце – яичница с салом, шипящая на большой сковороде, ее поставили посредине и пригласили сесть «лицом к столу».

Вышли приодетые уже сестры. Шура в скромном, темном, молчаливая, быстро постаревшая женщина. Тоня нарядилась в красную кофту и надела дешевенький медальончик на цепочке. Была она еще крепкая женщина, свежая лицом, часто и с любопытством глядела на отца.

Евгений Филимонович ничего не стал переодевать: так и пододвинулся со стулом в старой гимнастерке, в галифе на босу ногу. Он был по-своему интересен, все щурился, раздумывал. Руки, я обратил внимание, когда он брал закуску, были натруженные, темные от солнца и работы.

Он налил самогона и вовсе не для оправдания, а так уж, кстати, сказал, что власти, мол, самогон гнать для себя не мешают. На продажу – другое дело, а для себя, министр будто бы сказал, можно.

Говорил он это больше для меня, как городского и официального человека, он и дальше спросил: вижу ли я министров, встречал ли в Москве Твардовского, если еще встречу, чтобы передал ему привет.

– Они знают, – сказал Евгений Филимонович, – они с моим братом Костькой вместе в школе учились.

– Твардовские в Загорье жили, – то ли сказал, то ли спросил отец.

– Их отец Трифон Гордеич хутор имел, – сказал Евгений Филимонович. – Сейчас туда переехали все из Уварова, только две избы остались.

Он стал рассказывать, что сын Трифона Гордеича, Александр, родных мест не забывает, из своих денег построил клуб и дал на устройство пруда, и мать кузнецов Твардовских живет там же…

Евгений Филимонович говорил и глядел на отца. Он пил, не пьянел, глаза оставались трезвыми, какими-то необычайно цепкими.