Крах тирана - Шапи Казиев

– Скажу вам по секрету, дружище, – гнул свое Калушкин. – Дни здесь знойные, а ночи – холодные, оттого происходят воздухи вредительные. Теперь еще – что, а вот летом сами увидите. Да и плоды здешние – с виду лишь хороши, а внутри будто ядом налиты.

– А на мой вкус – они превосходны, – отвечал Сен-Жермен, отправляя в рот крупные изюмины.

– Сам покойный император наш Петр Великий приказывал воздерживаться от местных фруктов, особенно от шелковицы и винограду, от которых кровавый понос и другие смертные болезни произойти могут, – продолжал пугать Калушкин. – А кто преступал сии правила, тех лишали чина, драли шпицрутенами, а то и вовсе навечно ссылали на галеры.

– А разве вино, которое вы с таким удовольствием употребляете, не из того же винограда? – недоумевал Сен-Жермен. – Да и водка, коей вы тоже не пренебрегли, тутовая!

Тут Калушкин не нашелся, что ответить, и, пригубив тутовой, решил усугубить опасности, поджидавшие тут всех и каждого.

– Болезни неизлечимые – это бы еще ничего, – продолжал Калушкин. – Так ведь и народ упрямый. Власти над собой никакой не ведают и признавать никого не желают. Ты на них армию пошли – и ту с высоких гор камнями закидают. Вон что с братом Надировым сделали…

Калушкин осекся, сообразив, что сам говорит лишнее, от которого предостерегал Сен-Жермена. Француз иронично поглядывал на Калушкина и продолжал наслаждаться плодами местной природы.

– Хотя… – нашелся Калушкин, – с вашими-то эликсирами скоро не только государь, но и все войско персидское бессмертным сделается.

– Бессмертие дарует не эликсир, – ответил Сен-Жермен, – а бессмертные подвиги. Ну и, конечно, потомство.

Их беседа грозила обернуться новыми непредсказуемыми поворотами, и Калушкин хотел ее поскорее закончить, но слова будто сами вылетали наружу. Спасли его слуги, которые подали кофе и принесли кальяны. Калушкин хлебнул обжигающего горького напитка, затянулся сладковатым дымом и всем своим видом дал понять, что не расположен больше к политическим дискуссиям, а предпочитает отдаться пьянящим ароматам Персии.

Аскетичный прием, оказанный Дербентом шаху, его разочаровал. Особенно в сравнении с тем, как его принимали в Персии после Индийского похода. И он велел придать городу праздничный вид. Придворные знали свое дело, и скоро Дербент было не узнать. Площадь и майданы были украшены изображениями великих побед падишаха, улицы посыпаны мелким песком, на деревьях развешены светильники, на домах горели факелы, а со стен крепости индусы ночи напролет запускали бенгальские ракеты, рассыпавшиеся в небе разноцветными искрами. Улицы были заполнены людьми, повсюду играла музыка, а публику развлекали фокусники.

Дербент и в самом деле будто проснулся. Вернее, он теперь почти не засыпал. К городу тянулись караваны тебризских купцов, рынок обретал свой прежний вид под надзором надзирателей – мухтасибов, бдительно следивших за порядком и сурово наказывавших за обман или воровство.

Прибывшие войска завалили открывшиеся лавки трофеями. За награбленные вещи сарбазы брали недорого, и купцам было где развернуться. Базарные смотрители следили даже за тем, чтобы шахские воины платили за покупки, хотя торговцы опасались с ними торговаться. Их теперь устраивала даже небольшая прибыль, лишь бы дело шло, как раньше. И уже мало кто обращал внимание на то, что среди трофейных товаров были не только индийские или афганские, но и азербайджанские и лезгинские ковры. По тому, что здесь продавалось, можно было догадаться, какими дорогами шли шахские войска и что делали в пути.

Вскоре появились и русские купцы. По договору с Персией они могли здесь свободно торговать. Купцы привозили на базар олово, медь, соболей и много юфти – дубленой кожи быков и лошадей. Она шла на изготовление грубой, зато непромокаемой обуви, седел и прочих шорных изделий.

Одни ряды торговали луками и стрелами, ружьями и пистолетами, кинжалами и саблями отменной работы, другие – тканями, парчой и шелком, третьи – коврами и шерстью. Фруктовые и мясные ряды тоже не пустовали. Хна, басма, специи и даже гашиш продавались повсюду. А водоносы с разукрашенными кувшинами розовой и лимонной воды зазывали покупателей звонкими голосами.

Как и на других базарах, отдельно продавали коней, а в конце рынка, во дворе караван-сарая, продавали плененных или украденных детей и девушек. Сарбазы убивали отнюдь не всех, кого встречали на своем пути. Щадили тех, кого надеялись продать. Но были среди этих несчастных не только дети Кавказа, но и русские, индианки, эфиопки и даже персиянки. Тон здесь задавали каджарские купцы, отправлявшие рабов в Персию для перепродажи.

Муса-Гаджи видел такое не раз, но привыкнуть к этому глумлению над людьми, стону и плачу, которые сопровождали каждую сделку, никак не мог. Но он заставлял себя приходить на рынок каждый день в безумной надежде увидеть свою Фирузу. Когда ее не оказывалось среди невольниц, у него слегка отлегало от сердца, но, когда он видел, как уводят объятых горем рабынь, купленных почти за бесценок, ему хотелось сжечь весь Дербент с его позорным торжищем.

В один из таких дней он увидел Шах-мана. Окруженный то ли слугами, то ли нукерами, он явился на невольничий рынок и купил сразу всех детей. Мусе-Гаджи это показалось странным. Он проследил за Шахманом и еще больше удивился. Тот привел детей в харчевню, накормил их, постарался успокоить и спросил, кто и откуда родом. Затем поручил своим людям отвезти тех детей, кто лишился родителей, в Чох, чтобы их там содержали за его счет, как сирот. А если бы нашлись родители или люди, готовые принять их в свои семьи, пусть так и сделают. Остальных Шахман поселил в своем доме, купленном в Дербенте. Дом был старый, но с большим двором, где помещался весь караван Шахмана. Времена для Дербента были тяжелые, и дом этот был куплен за бесценок.

Благородный поступок человека, изгнанного из своего общества, очень удивил Мусу-Гаджи. Он даже хотел было поблагодарить Шахмана за богоугодное дело, но решил до времени воздержаться, чтобы посмотреть, что будет делать Шахман дальше.

Через несколько дней Шахман повторил то, что так поразило Мусу-Гаджи. Когда он рассказал об этом Ширали, тот уже знал ответ. Он утверждал, что Шахман большей частью был занят торговлей и заведением новых связей. Те чиновники, которых он знал раньше, лишились голов или своих должностей. А Шахману нужны были новые связи, большие связи, чтобы попасть на аудиенцию к самому Надир-шаху. Что же касается детей, живущих в его доме, то они могли понадобиться Шахману в будущем.

– Верно, – согласился Муса-Гаджи, начиная понимать хитроумного Шахмана. – Он непременно захочет вернуть к себе уважение в горах. А что этому может помочь лучше, чем дети, спасенные из рабства и возвращенные несчастным родителям?

Ширали знал многое, потому что он вовремя перебрался от Джума-мечети на базар. Здесь подавали больше, исключая пятницу, когда Ширали возвращался на свой пост у мечети. Узнать на базаре можно было все, даже число жен и наложниц в гареме Надир-шаха и количество невольниц, еще не осчастливленных ласками повелителя. Впрочем, таковой была всего одна, и это очень беспокоило Лала-баши, главного евнуха, который являлся на базар почти каждый день.