Конец парада. Каждому свое - Форд Мэдокс

Внезапно она отчетливо увидела в нем человека невероятно дальновидного, когда речь заходила о делах других людей, о великих делах, однако, когда дело касалось его самого, он был наивен, как дитя. И благороден! И невероятно бескорыстен. Он не высказал ни одной эгоистичной мысли!.. ни одной!

Он продолжал:

— Но теперь!.. С этой толпой взяточников!.. Представьте: один из них просит подделать данные по гигантской партии обуви для того, чтобы вынудить кого-то отправить какого-то несчастного генерала и его солдат, скажем, в Салоники, при том что все прекрасно понимают, что это сущая катастрофа... Нашими войсками попросту играют... Морят голодом некоторые подразделения по политическим... — Он уже говорил сам с собой, не с мисс Уонноп. И отчетливо произнес: — Видите, я не могу говорить с вами. Судя по тому, что мне известно, вы словом — да и делом — симпатизируете врагу.

— Нет! Нет! — с чувством воскликнула она. — Как вы смеете так говорить?

— Это не важно, — ответил он. — Нет! Я уверен, что нет... Но тем не менее, ведь это все официальные детали. Человеку не престало — если он порядочен — даже говорить о них... И потом... Видите, это все подразумевает бесчисленное множество смертей... И еще эти вмешательства со стороны... И потом... Я должен выполнять приказы, потому что надо мной стоит начальство... Но выполнение приказов подразумевает бесчисленное множество смертей...

Он посмотрел на нее со слабой, почти комической улыбкой.

— Видите! — воскликнул он. — Возможно, мы вовсе не такие уж и разные! Не думайте, что вы — единственная, кто замечает все эти смерти и мучения. И я тоже отказываюсь от службы в департаменте из соображений морали. Моя совесть не позволяет мне и дальше воевать под началом этих людей...

— Но неужели нет иного... — начала было она.

— Нет! — перебил ее он. — Нет никакого иного пути. В этом деле можно участвовать или умственно, или физически. Полагаю, я скорее ум, чем тело. Мне так кажется. Может, я обманываюсь. Но совесть не позволяет мне пользоваться своим умом им на благо. Но ведь у меня есть и громадное, крупное тело! Признаю, во мне, наверное, мало хорошего. Но мне незачем жить — то, во что я верил, уничтожено. Того, чего мне хочется, я иметь не могу, вы знаете. Поэтому...

— О, говорите! Говорите же! — с горечью воскликнула она. — Скажите, что ваше громадное, неуклюжее тело остановит две пули, закрыв собой двух тощих, анемичных солдат. И как вы смеете заявлять, что вам незачем жить? Вы вернетесь. Снова приметесь за свою полезную работу. Вы же знаете, ваша работа была полезной...

— Да, я с этим согласен. Я презирал ее, но теперь скорее соглашусь с вами... Но нет! Они ни за что не отпустят меня назад. Скорее, выгонят со скандалом. Будут методично меня преследовать... Видите ли, в таком мире, как наш, идеалист — или сентименталист — должен быть забит камнями до смерти. Он ведь причиняет другим столько неудобств. Ходит за ними хвостом во время игры в гольф... Нет, уж они меня достанут, так или иначе. А мою работу будет выполнять кто-нибудь другой — скажем, Макмастер. Он будет справляться с ней чуть хуже и менее честно. Или нет. Не стоит мне так говорить. Он будет работать с энтузиазмом и добросовестностью. Будет выполнять приказания начальства с примерным послушанием и безропотностью. Он будет подделывать статистику с неистовством Кальвина, а когда война разгорится еще сильнее, выполнит все необходимые фальсификации и в праведном гневе уничтожит врагов, словно Господь — жрецов Ваала. И будет прав. Только на это мы и способны. Не нужно было ввязываться в эту войну. Нужно было захватывать чужие колонии в качестве платы за нейтралитет...

— О! — воскликнула Валентайн. — Как же вы можете так сильно ненавидеть свою родину?

— Не говорите так! И не думайте! — с величайшей серьезностью сказал он. — Ни на секунду не допускайте таких мыслей! Я люблю каждый дюйм наших полей и каждый цветок, каждую травинку — и окопник, и коровяк, и лютики, и высокие пурпурные цветы, которым либерально настроенные пастухи дают вульгарные названия... И другие мелочи — вы же помните поле между домом четы Дюшемен и вашей матери, — а мы ведь всегда были взяточниками, ворами, разбойниками, пиратами, похитителями скота и все равно создали великие традиции, которые любим... Но любить их больно. Сегодня мы ничем не хуже, чем общество во времена Уолпола, но и не лучше. Кто-то считает, что Уолпол объединил народ за счет государственного долга, кто-то не одобряет его методов... Моему сыну — и его сыну — будут рассказывать лишь о той доблести, с какой мы воевали в этой безобразной войне. Или в следующей... Они ничего не узнают о наших методах. В школе им будут твердить о том, что по всей стране просто пронесся клич, который услышал их отец или дед... Но это уже совсем другая позорная история...

— Но вы! — воскликнула Валентайн. — Вы! Что вы будете делать? После войны!

— Я! — воскликнул он в легком замешательстве. — Я!.. О, я займусь антикварной мебелью. Мне предложили работу...

Она не верила, что он говорит серьезно. Она знала, что он и не задумывался о своем будущем. Но внезапно перед ее глазами предстали его седая голова и бледное лицо в глубине темного магазинчика, полного пыльной мебели. Представилось, как он выходит, тяжело опускается на пыльный велосипед и едет на сделку по продаже дома.

— Так почему же вы медлите? — вскричала она. — Почему не принимаете предложение? Ведь в глубине темного магазинчика его хотя бы не убьют.

— О нет! — воскликнул он. — Не в этот раз. К тому же продажа антиквариата сейчас, вероятно, не так прибыльна... — Было видно, что он думает о чем-то другом. — Наверное, я поступил как наглец и эгоист, измучив вас своими сомнениями, — проговорил он. — Но мне хотелось проверить, в чем проявится наше сходство. Мы ведь всегда — по крайней мере, мне так казалось — мыслили очень похоже. Осмелюсь сказать, я даже хотел, чтобы вы меня уважали...

— О, я уважаю вас! Уважаю! — воскликнула она. — Вы невинны, как дитя!

— И я хотел подумать кое о чем, — продолжил он. — Последнее время мне нечасто удается посидеть в тишине у огня... с вами! Чтобы поразмышлять о чем-нибудь вместе. В вашем присутствии и впрямь становится куда проще разобраться со своими мыслями.... А у меня сегодня такая путаница в голове... Но она рассеялась пять минут назад! Помните, как мы ехали с вами в повозке? Вы тогда рассуждали о моем характере. Никому другому я бы не позволил... Но вы видите... Вы же видите?

— Нет! Что я должна увидеть? — спросила она.

— Что я определенно больше не английский джентльмен, который подхватывает сплетни на лошадиных рынках и говорит: «Пусть страна катится к черту!»

— Неужели я так говорила? Да, точно!

Чувства захлестнули ее мощной волной, девушку начала бить мелкая дрожь. Она вытянула руки... Вернее, ей так показалось. Кристофера едва было видно. Валентайн вообще ничего не видела — слезы застлали ей глаза. Она никак не могла вытянуть руки, ведь ими она прижимала к глазам носовой платок. Кристофер что-то сказал, но точно не признался в любви, иначе она ухватилась бы за эти слова! Фраза начиналась с: «Что ж, я должен...» А потом он надолго замолчал, а она все представляла, что эта мощная волна нежности шла от него. Но его уже не было в комнате...