Конец парада. Каждому свое - Форд Мэдокс

Увидев миссис Дюшемен в таком безумном состоянии, девушка впервые стала подозревать, что ее замечательная подруга, которой она верила так же безоговорочно, как и в то, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, является любовницей человека, в которого она, мисс Уонноп, влюблена чуть ли не с первого взгляда... И что миссис Дюшемен все это время умело скрывала свойственную ей резкость и поразительную грубость речи. Эдит Этель металась в свете свечей, понося своего возлюбленного последними словами и выказывая сильнейшую ненависть к нему. «Неужели этот кретин настолько глуп?! — вопрошала она. — Мерзкий коротышка, рыбачок из города Лит...»

Но зачем же тогда эти высокие свечи в серебряных подсвечниках? И блестящие деревянные панели?

Валентайн Уонноп недаром прожила в Илинге несколько месяцев в одном доме с пьяной кухаркой, хозяйкой-инвалидом и тремя перекормленными мужчинами — за это время она успела многое узнать о половой разнузданности, какая встречается у некоторых людей. Но подобно тому, как несчастная городская прислуга находит отдохновение в мечтах о красивой и элегантной жизни и каком-никаком достатке, она всегда думала, что вдали от Илинга с его графскими чиновниками, чревоугодниками и насмешниками обитают люди безгрешные, чистые, с прекрасными мыслями, великодушные и осмотрительные.

И она верила, что когда-нибудь сможет стать одной из них. Она мечтала попасть в какую-нибудь лондонскую компанию, состоящую из людей замечательных, и притом ее друзей. Об Илинге она и думать забыла. Она часто вспоминала слова Титженса — однажды он сказал, что человечество состоит из людей умных и творческих, с одной стороны, а с другой — из «начинки для кладбищ»... Так что же стало с этими умными и творческими людьми?

А что стало с ее влечением — большее она и вообразить себе не смела — к Титженсу? Неужели она больше не будет счастлива от мысли о том, что он сидит в мамином кабинете? И что же стало с влечением Титженса к ней, о котором она знала? Она задавала себе извечный вопрос (и понимала, что на него нет ответа): возможно ли, чтобы это чудесное чувство между мужчиной и женщиной так и осталось лишь влечением? И, глядя на миссис Дюшемен, мечущуюся туда-сюда в свете свечей с голубовато-белым лицом и растрепанными волосами, Валентайн Уонноп воскликнула:

— Нет! Нет! Хищник, спрятавшийся в траве, рано или поздно дает о себе знать! Хотя тут не о хищнике речь, а о павлине скорее...

Она вообразила Титженса, сидевшего по другую сторону стола, рядом с ее матерью, представила, как он поднял голову и взглянул на нее долгим, задумчивым взглядом, — раз так, глаза у него должны быть не голубыми и слегка выпученными, а кошачьими: желто-зелеными, с вытянутыми черными зрачками и хитрым блеском.

Она понимала, что Эдит Этель поступила с ней жестоко, ведь потрясения подобного рода оставляют в душе неизгладимый след. Во всяком случае, на многие годы. Тем не менее она сидела с миссис Дюшемен почти до рассвета, а потом та рухнула, будто красивый, как хвост павлина, мешок с костями, в глубокое кресло, отказываясь говорить и двигаться, но мисс Уонноп и тогда не оставила свою дорогую подругу...

А на следующий день началась война. Это был сущий кошмар, страдание, не ослабевающее ни днем ни ночью. Кошмар начался утром четвертого числа, когда брат мисс Уонноп прибыл домой из какой-то оксфордской летней школы для коммунистов в Бродсе. На нем была немецкая фуражка, и он был ужасно пьян. Он провожал в Харидже друзей-немцев. Тогда мисс Уонноп впервые увидела пьяного мужчину, так что это был хорошенький подарок.

Протрезвев, он вел себя не менее возмутительно. Симпатичный, темноволосый — в отца, нос с горбинкой — в мать, Эдвард всегда был весьма вспыльчив — сумасшедшим его назвать было нельзя, но он всегда чересчур резко отстаивал ту позицию, которая была у него в данный момент. В летней школе его учили весьма саркастичные преподаватели самых разных взглядов. До сего момента это не имело особого значения. Ее мать писала статьи для газеты тори, а брат, когда бывал дома, редактировал какие-то материалы для оксфордской оппозиционной газеты. Но мама над ним только посмеивалась.

Война все изменила. Их обоих охватила жажда крови и страданий, они оба не обращали друг на друга внимания. До конца своих дней Валентайн запомнила эту картину — в одном углу комнаты стоит на коленях ее стареющая мать — подняться самостоятельно ей уже трудно — и охрипшим голосом молится — просит Бога о том, чтобы Он позволил ей голыми руками задушить, замучить, содрать всю кожу с существа, называемого кайзером, а в другом углу ее брат, прямой, темноволосый, рассерженный и язвительный, сжав руку в кулак и подняв над головой, проклинает британских солдат и желает им мучительной смерти, желает, чтобы кровь хлестала из их обожженных грудных клеток. Оказалось, что коммунистический лидер, которого очень любил и уважал Эдвард Уонноп, потерпел неудачу в попытках поднять восстание в некоторых подразделениях британской армии, и неудача его была невероятно досадной — над ним смеялись, его перестали воспринимать всерьез; уж лучше бы утопили в конском пруду, застрелили или убили еще как-нибудь. Именно поэтому Эдвард решил, что именно британские солдаты виновны в войне. Если бы эти подлые наемники отказались воевать, миллионы перепуганных, несчастных солдат бросили бы оружие!

Но поверх всей этой жуткой фантасмогории проступала фигура Титженса. Он был в сомнении. Сама мисс Уонноп несколько раз слышала, как он рассказывал об этих сомнениях ее матери, у которой каждый день становилось все меньше работы. Однажды миссис Уонноп спросила:

— А что об этом думает ваша жена?

— О, миссис Титженс поддерживает Германию, — ответил он. — Вернее, нет, не так! У нее есть в друзьях плененные немцы, и она им помогает. Но большую часть времени она проводит в женском монастыре, где читает довоенные романы. Сама мысль о физическом насилии для нее совершенно невыносима. И я не могу ее винить.

Миссис Уонноп больше его не слушала, в отличие от Валентайн.

В глазах мисс Уонноп война сделала Титженса более человечным и менее притягательным — война и миссис Дюшемен, вставшая между ними. Казалось, он стал менее безгрешным. Человек, страдающий от сомнений, более человечен — у него есть глаза, руки, ему нужна пища, нужно, чтобы все пуговицы были на месте. Мисс Уонноп однажды собственноручно пришивала ему к перчатке отлетевшую пуговицу.

Однажды днем у Макмастера у нее с Титженсом состоялся долгий разговор — впервые с того дня, когда произошла та памятная авария.

С тех пор как Макмастер начал приглашать к себе по пятницам гостей — а началось это незадолго до войны, — Валентайн Уонноп всегда сопровождала миссис Дюшемен в город на утреннем поезде, а вечером провожала до дома. Валентайн разливала чай, а миссис Дюшемен плавно прохаживалась вдоль стен, заставленных книгами, в просторной комнате, среди гениев и лучших журналистов.

В тот день — в ноябрьский, промозглый день — на обед почти никто не пришел, хотя в предыдущую пятницу народу собралось необычайно много. Макмастер и миссис Дюшемен повели архитектора мистера Спонжа в столовую, чтобы он осмотрел невероятно красивую серию гравюр «Виды Рима» работы Пиранези — Титженс где-то откопал их и подарил Макмастеру. Мистер Джегг и миссис Хэвилэнд сидели вместе у окна. Они переговаривались приглушенными голосами. От мистера Джегга временами слышалось слово «Запретить!». Титженс поднялся со своего места у камина и подошел к мисс Уонноп. Он попросил принести ему чашку чая и поговорить с ним. Валентайн согласилась. Они сели бок о бок в кожаные кресла на блестящих медных ножках, огонь из камина согревал их спины. Кристофер сказал: