Вторая смена - Лариса Романовская

– Жадина вы, Афанасий Макарыч. Нет чтобы поделиться с камрадом по несчастью. Последнюю рубаху там отдать!

– Может, тебе еще последние трусы пожертвовать? Сирота казанская!

– А кто ж еще-то! Кстати, анекдот знаешь? Мирской, правда. Заходит мужик в бар, а за стойкой стоит голая блондинка, бокалы протирает…

Анекдотец оказался ударным. И рассказывал его Ростя хорошо, старательно делал вид, что все у него в порядке. А то, что он – как только Ирку-Бархат найдут – реально станет сиротой, так это чепуха, выеденного яйца не стоящая.

– А если он не придет? – Ростя морщился, словно десну себе прокусил или палец порезал.

– Куда он денется под ученичеством? По трилистнику, когда ученик подписывается, то обязуется защищать мастера. Вассальная клятва. Помнишь, Гунька Севастьяныча собой закрывал?

– Меня не было тогда, я уже ушел… – отмахнулся Ростик. – То есть, если он Дуську от опасности не прикроет, ему кабздец?

– А если она его на осознанную гибель отправит, то аналогично, ничего хорошего.

– Там по-любому… – Ростя обернулся на знакомый визг подъездной двери. – Идет!

Зайцев упрямо пер к собственной тачке, якобы в упор не замечая дожидавшуюся его «газель». Гордые мы какие, ну-ну! Через минуту выяснилось, что не гордые, а предусмотрительные. Артемон, за которым отрядили Соню, объяснил:

– Женя с балкона смотрит. Не надо было резко…

Евдокия взвыла на весь двор, кратко и несчастно, словно ее Тему в столыпинский вагон запихивали. Фоня таких криков за свои жизни наслушался. Непривычно лишь, что «Женя» – это их Дуська. Ну и еще тот факт, что напротив сейчас сидит незадавшийся борец с нечистью. Это, конечно, не пленный фриц, но слегка похоже. Фоня, отправив девиц к Савве, сунулся в артемоновскую тачку и там уже не стал себе отказывать в удовольствии: забрал у мирского не только принесенную папку, но и мобилу, отключил ее к лешему.

– Не положено! – И головой помотал, чтобы понятнее было.

По дороге они косились на пластиковую папочку, разве что воздух не нюхали. Аргумент на каждого реагирует по-своему. Примерно как с алкоголем: одни с пары рюмок в хандру катятся, другие в звонкий треп, а третьи сразу мордой в фуршет. А есть такие, кому те сто граммов – что слону дробина. Вот Фоня, видимо, из последних: он, честно говоря, вообще ничего не чувствовал.

Место Старый присмотрел хорошее: в здании универсама, безуспешно перелицованного в супермаркет. То ли арендатор разорился, то ли конкурент сгубил. Фонька краем уха слышал, что один Спутник, еще купеческого происхождения, прибрал к рукам целую сеть таких захудалых магазинчиков. И у Конторы в этой коммерции есть немаленький интерес.

Пока шли по пустой парковке к служебным дверям, Фоня дважды останавливался, папочку поудобнее перехватывал. У Артемона реакция хорошая оказалась – разворачивался так, чтобы прыгнуть было можно. Хоть на гранату, хоть на амбразуру. Аргументу такое геройство без надобности.

Помещение большое, бестолковое. Они сделали аварийный отход в высоченном окне, где теперь вместо стекла оставалась одна иллюзия – крепкая, надежная, непробиваемая. Над головой трепетали просроченные вывески: «сок», «товары для новорожденных», «бытовая химия». Словно названия улиц в разрушенном городе. Красиво, но не безопасно.

Он глянул на них прицельно, как в окна мирского дома, где требовалась безотлагательная помощь. Крайняя табличка – «крупа, макароны» – начала раскачиваться сильнее, бликовать белым стеклопластиком. Потом выгнулась, как парус, и сразу обмякла, повисла тряпичными лохмотьями, буквы сморщились, попрятались внутри складок.

– Работаем уже? – Ростя подошел поближе, поинтересовался шепотом.

– Рано. Ты мирского к машине оттащи, а сам сюда. Я дождусь.

– Точно?

– Рость, может, мне еще на камнях тебе поклясться?

– Ага, на тех, которые в почках, – буркнул Ростислав.

– Я на эту тему один анекдот хороший знаю. Вернешься – расскажу.

Ростик обрадованно хрюкнул и двинулся к застывшему у выхода Артемону. Можно было обернуться. Не прощаться, а прикидывать расстояние, высчитывать время, быстро соображать касательно блокировки стены – так, чтобы по виду стекляннее некуда, а на деле – огнеметом не пробьешь. Этому Фоня не у Севастьяныча учился, а в Конторе, еще до Халхин-Гола, кажется. Если не в германскую. Стекло витрины стало толстым, словно льдом покрылось. Кажется, Ростя сообразил, что дело неладно, – обратно бежит. Но уже не успеет – стекло внутрь не пустит. Хорошо, что его не слышно. А если спиной к витрине повернуться – то еще и не видно.

Со стороны это выглядело ребячеством: в пустом разгромленном магазине взрослый дядька торжественно несет пластиковую папочку. Пристраивается на грязном полу и открывает ее – медленно, будто перед ним не китайский ширпотреб, а фолиант, боящийся солнечного света, прикосновений и чужого дыхания. Сперва наружу вытягиваются тетрадки, подписанные детской рукой. Потом извлекаются узорчатые пестрые бумажки – одна, другая, пятая… Кукольные платья. А вот и сама кукла, упорно и строго улыбающаяся.

– Пардон, мадемуазель. – Фоня перевернул фигурку. Попытался прочесть бледную надпись. Разобрать слова стало сложно: в помещении бывшего магазина теперь стоял серый торжественный сумрак, ничуть не хуже, чем в ритуальном зале. И тряпки эти с потолка свисают муаровыми лентами.

Начало надписи скрывалось под застарелым рыжим пятном от очень давних чернил. Фоня переложил фигурку в левую ладонь, правую поднес к губам, словно зевнуть собирался. Но вместо этого часто задышал, разогревая пальцы. Дождался, когда губам станет горячо до непереносимости, осторожно отдернул рабочую руку. Прижал раскаленный палец к пятну на изнанке кукольной фигуры. Ржавая клякса, похожая на отпечаток крошечной собачьей лапы, отклеилась от картонки, повисла на подушечке сухой пленкой. Фоня дунул: клякса испарилась, рассыпалась на чешуйки. С куклой ничего не произошло, надпись проступила полностью. «Манечке отъ мамы. 1880 годъ».

Теперь все было как надо. По инструкции.

– Даю добро?

В казарменной пустоте голос звучал убедительно. Он хотел узнать суть вещи, получить ее смысл. Разумеется, не просто так, в обмен Фоня был готов пообещать надежду или спокойствие, по выбору. Хорошего качества, немного б/у. Любая вещь немирской природы легко идет на такую сделку, хоть это и запрещено по Контрибуции. Но практиковать отрицательными аргументами у нас тоже запрещено, n’est ce pas?[15]

– Даю добро. Хорошую цену даю. Соглашайся, красавица!

Он говорил сейчас так, будто нарисованная барышня была не бумажной, а живой. Юной, любопытной, жаждущей приключений. Особенно тех, которые запрещены.

– Не бойся. Я тебя не обижу. Веришь?

Надо было кобуру скинуть. Желать добра с оружием под боком как-то странно. Тишина оставалась на своем месте. Воздух не скручивался волнами, пол не пузырился соленой морской пеной. Даже зеркала не лопались на тысячи чешуйчатых осколков. Он повторил про «не бойся», потом, чуть не стукнув себя по лбу, спохватился, опустился на одно колено. Как и полагается перед прекрасной, хоть и игрушечной дамой.