Вторая смена - Лариса Романовская

Скворцы-воробьи за окнами продолжают возмущаться. Можно подумать, что им ответ не понравился. «Никого, случайно, не забыла?» – «Ленку! Марфу несчастную! Мирских… тех, из соседнего подъезда, это фамилия у них такая. А еще…» – «А себя?» (Может, если бы ножнички могли разговаривать, они бы именно таким голосом щебетали?) – «А чего себя? Ну я хочу на Аньку не сердиться. Она мне говорила и писала, что меня ненавидит. Я знаю, что это неправда, а все равно ее за это простить не могу. А еще Саня. Хочу его могилу найти. Так же бывает, правда?»

Птицы перестают орать и срываются в синь. Провода качаются беззвучной струной. Я оглядываюсь на ножницы с такой ненавистью, будто я их украсть пыталась, а меня на месте преступления поймали. Они совем не раскаленные. И не мертвецки-холодные. И весят сколько обычно.

На полу сопит ко́тище, за столом Анька и безотказно-бесцветный Дима играют в странные карты, к которым примагничены пластмассовые зверюшки. Рядом на всеобщее обозрение выставлена фляжка темного стекла.

– Дусь, ты там желания загадывала? – улыбается Старый. Знает, что я ему не вру. – Зря. Безделушка пустая уже. Твой младенец постарался. – Он кивает на Аньку, которая сосредоточенно возит по столу веером лакированных расписных карточек. – Ты такой аргумент видишь второй раз в жизни. А я с ними наработался…

– В Темное время? – не выдерживаю я, вместо того чтобы спросить «почему во второй».

Старый кивает:

– Там цикличный вариант. После применения инструмент разряжается, лежит, ждет, когда его покормят страхами. Дусь, ты же ножничками этими пользовалась?

Сейчас очень сложно ответить правду. А еще сложнее смотреть на Аньку, которая продолжает свою странную игру, не замечая, что жаркий парик давно съехал.

– Раза три. Но я их на место клала, Ань.

Старый проводит пальцем по круглому колечку: то ли погладить пытается, то ли отпечатки стереть:

– Ты ими хоть раз до крови резалась?

– Да каждый раз почти, когда заусенцы подстригала, – сухим шепотом признаюсь я.

– Аргументу нужно хорошо питаться. Причем не мирскими, а кем-то из наших. Он тебя с двух сторон жрал. Крови твоей попил, а потом надеждой и уверенностью закусил.

– А почему именно у меня? Я одна, что ли, эту гадость в руки брала?

– Не одна. Ты, с точки зрения аргумента, выглядела овцой. Ну тельцом невинным. Инструмент трогала, а о его предназначении не знала. Вот он тобой и питался, причем с удовольствием.

Я очень хочу узнать, что бы произошло, если бы я была в курсе про суть ножниц. А вместо этого интересуюсь:

– А Марфа знала? Они же у нее дома лежали? – Я впервые за последние дни упоминаю об Анькиной матери вслух. Но Анютка даже плечами не пожимает. Кидает на стол карточки и тянется к сине-золотистой чашке.

– Погоди немного, – говорит Дима, отодвигая от нее чай. Наверное, у него свои дети есть, вот он и боится, что Анька ошпарится.

– Про Марфу – точно не скажу. Она уже себя не помнит. А ребенок об этом знал. – Он говорит о присутствующей здесь Аньке как о чем-то неживом или готовом стать неживым. Как о Марфе перед Казнью. – Но использовать в открытую то ли боялся, то ли не хотел. А вчера она взяла и перекроила судьбу.

– Кому?

– Дуся, – Старый словно не слышит вопроса. – Скажи мне на милость, где вы их вообще держали? Мы у тебя квартиру перетрясли, на обеих территориях все схроны проверили. Вы их куда прятали?

– Да никуда. Я сумку с барахлом у Аньки в лицее забыла. Пришла к учительнице побеседовать, психанула и смоталась оттуда. А потом в собаку перекинулась, а там хвост не отваливался. Ну я задергалась и не вспомнила. Она мне их только вчера отдала.

Савва Севастьянович дергает бровями и думает о чем-то явно непечатном. Потом резюмирует:

– Все-таки непутевая ты. Такую операцию псу под хвост. И-эх!

– Сав-Стьяныч, а что именно Анька загадала?

– Есть такое выражение, «наивный, как младенец». Слышала? Аня из таких. Она вообще не про себя думала. Анна, ты что хотела, скажи еще раз?

Анька отвлекается от игры, объясняет нетерпеливым, слегка раздраженным голосом:

– Чтобы у тети Дины нашлась дочка. Потому что плохо, когда ждешь, а зря.

– Дина? Это кто? Я думала, она про мать. Или про…

– Это мирские такие. Мне про них баба Вера рассказывала, – снисходительно сообщает ребенок, выстраивая на столешнице какой-то мудреный расклад. – У папиной мамы есть соседка, ее зовут Дина. У нее была дочка, уже взрослая. Она однажды ушла из дома и не вернулась. А Дина ее ждет, ей очень плохо. Я захотела, чтобы она нашлась. Дядь Дим, твой ход! Смотри, я монстра отправляю в бой!

На игрушечных картах, среди жутких непонятных рож можно разглядеть слова «сила», «мудрость», «знание» и «мастерство». Слова «любовь» там почему-то нет.

* * *

– И я после этого халявщик? Вы поглядите на этого красавца, люди добрые?! – Ростя тер ему щеки, а еще, кажется, за уши щипал.

Во рту все ссохшееся, а что не ссохлось, то рвется наружу сиплым недоумением, глаза открываются, но поймать хоть одно четкое изображение он не в состоянии. Мечутся вокруг рыжие всполохи – слово уличные фонари столпились рядом и начали хороводы водить. Он в машине Артемоновой, Артемон за рулем, а Ростя рядом – и лицо у него такое, будто его наизнанку вывернули, швами наружу.

– Оприходовал «закладку» в одну харю и лежит довольный, пузыри пускает?

– Едем? Куда? – Голос как чужой. Свой-то куда дел? Сорвал?

– К Дуське. Курить будешь?

– Курить буду. Рость, а с аргументом что? Испепелился? Растаял?

– Да наоборот, причем категорически! – удивленно отозвался Ростислав. – Это ты сам расскажешь, чего там напортачил. Расписываю ситуацию: доходим с Темкой до машины, я назад гребу, а ты за каким-то лешим забаррикадировался, все добро и зло единолично употребил. Сам синий, как курица из гастронома, а закладка еще краше!

– Я пока с куклой не заговорил, не знал, что там внутри – зло или добро. Хотел на всякий случай вас подальше, а то мало ли. Если вещь старая, а ведьмовство сильное, у каждого такой бы внутренний мир полез…

– Ага, кишками наружу! – фыркнул Ростик. – Фуфло это, в чистом виде! Ты бы мне сперва папку дал глянуть, Гай Юлий Цезарь! Все сам! Я эту барышню бумажную, сколько живу, столько и знаю. Мать ее Мане рисовала. Маня с ней играла, а замуж выходила – матери оставила. Оказалось, что на память.

Было слышно, как снаружи взвизгнул сигнал скорой – случайной чайкой. Фоня молчал.

– Так что на колу у нас мочало, начинаем все с начала! Сейчас с этим мирским разберемся и снова будем Дуськину квартиру обнюхивать, только уже в открытую – Ростин голос затерялся в потоке хлынувших мыслей: удивленных и досадных.