Любожид - Эдуард Тополь

Изучая их личные дела, Цвигун с первой же минуты остановил свой выбор на женщине. Будучи сам мужчиной в полном расцвете сил, он понимал, что абсолютно неподкупных мужчин в природе не бывает. А что касается женщин, то черт их знает. Начальница Салехардского женского лагеря номер ЯЩ/527 майор Седа Рагимовна Ашидова – татарка, 42 года, холостая и член КПСС – была награждена двумя медалями «За трудовую доблесть», семью Почетными грамотами «За образцовую службу», тремя Кубками за первое место в социалистическом соревновании исправительно-трудовых учреждений Сибири и именным пистолетом системы «Макаров», подписанным ей лично министром МВД СССР генералом Щелоковым. А у зечек – кличками Стерва, Фашистка и Бешеная. Поэтому Цвигун решил, что лучшей кандидатуры для противостояния сионистским искусителям и придумать невозможно.

Были ли у Цвигуна какие-то личные планы насчет Седы Ашидовой в тот момент, когда он рассматривал ее черно-белую, 6x8 фотографию, или не было никаких намерений – этого никто не знает. Доподлинно известно только, что жену свою, обычно посвященную во все его служебные дела, он на этот раз не поставил в известность ни о переводе майора Ашидовой из системы МВД в систему таможенных войск КГБ, ни о выделении ей в Москве двухкомнатной квартиры за счет жилой площади, освобожденной лицами, выехавшими на постоянное жительство в государство Израиль.

И Седа Ашидова оправдала возложенные на нее надежды. В первую же неделю исполнения обязанностей начальника таможни в ее кабинете скончался от инфаркта подпольный бакинский миллионер Гутман, во вторую – потомственный саратовский дантист Розенцвейг. У обоих были обнаружены в карманах ювелирные изделия стоимостью от трех до пяти тысяч рублей и конверты с деньгами на сумму в 10 000 рублей. А вскрытие и тщательная проверка их багажа, задержанного в таможне, показали, что в числе запрещенных к вывозу предметов там были старинные персидские ковры ручной работы, музейная золотая и серебряная посуда, а также золотые «червонцы» и бриллианты, спрятанные в предметы домашнего обихода.

Третья неделя пребывания Ашидовой в таможне принесла четыре инфаркта, три обморока и попытку выброситься из окна ее кабинета.

А когда слухи о неподкупности майора Ашидовой расползлись по эмигрантским кругам и поток посетителей в кабинет с матово-стеклянной дверью пресекся, Седа спустилась в общий зал досмотра багажа и быстро навела там такой же образцово-тюремный порядок – глухой бетонной стеной немедленно отделила инспекторов и упаковщиков от владельцев багажа и стала сама следить затем, чтобы не допускать никаких контактов между ними.

Маленькая, узкоглазая, кривоногая, в хромовых сапожках и с мелкой оспинкой на круглом лице, майор Ашидова прохаживалась меж огромных багажных ящиков, постукивая себя стеком по голенищу сапога, и зорко, как ястреб, следила за малейшим подозрительным движением как своих сотрудников, так и клиентов, отправляющих багаж.

– Назад! Что это вы передали? Идите сюда! Покажите! Откройте этот ящик! Не важно, что он уже проверен! Открывайте, я буду проверять!

Еще через неделю врачи близлежащей больницы имени Склифосовского уже знали, что каждый новый вызов «Скорой помощи» по адресу Комсомольская площадь, 1-А, наверняка означает очередной эмигрантский инфаркт в отчаянии от непробиваемости Седы Ашидовой.

И если раньше слава майора Ашидовой была узковедомственная, только среди зечек и уголовниц, то теперь Седа Ашидова стала всесоюзной знаменитостью – все деловые евреи от Киева до Владивостока и от Норильска до Душанбе знали, что ее пробить нельзя. И к трем записанным в личное дело Ашидовой кличкам прибавились еще три: Чингисхан, Сталин и Могила. Причем первые две ей дали сами ее подчиненные – инспекторы, лишившиеся своих мелких, но ежедневных взяток.

– Если ее нельзя купить, – рассуждали евреи, тормознувшие свой отъезд из-за непробиваемости Ашидовой, – то есть только два выхода. Или убить, или трахнуть.

Но хотя серьезные деньги, которыми обладали эти люди, давали, казалось бы, возможность реализовать и то и другое, на практике оба варианта оказались неосуществимыми. Первый – потому, что слишком явным был бы мотив убийства: кому Седа мешала, те ее и убрали. Репрессии обратились бы против всех евреев, а лучшие ищейки МУРа были бы брошены на поиски конкретных убийц. И нашли бы они этих истинных убийц или нет – не важно, несколько евреев все равно получили бы «вышку». Таким образом, первый вариант был отвергнут с самого начала.

Что касается варианта трахнуть, то тут за дело брались как любители, так и профессионалы. К любителям следует отнести тех, кто ради своих собственных золотых побрякушек, спрятанных в мясорубке или в утюге, готов был закрыть глаза на сталинские оспинки и кривые ноги майора Ашидовой и осчастливить ее своим бурным еврейским темпераментом. А к профессионалам относились нанятые группой крутых евреев четверо известных московских жуиров разного возраста, один из которых был тенором из театра «Ромэн», второй – довольно известным, но спивающимся русским киноактером, третий – эстрадным конферансье с армяно-французской внешностью, а четвертый – чистым альфонсом, выдающим себя за знаменитого грузинского художника.

Но и лобовые, в кабинете, атаки любовников-дилетантов, и профессиональные попытки завязать с Седой якобы случайное знакомство в метро или на улице потерпели полное фиаско. Седа не клевала ни на приглашения в театр «Ромэн», ни на эстрадный концерт Аркадия Райкина, ни даже на премьеру «Сладкой жизни» Феллини в Доме кино. Она не реагировала на пронзительные взгляды, на юмор, на армяно-французскую внешность и даже на роскошные усы богатыря грузина.

Всех, кто подкатывал к ней с флиртом, Седа мгновенно остужала презрительным взглядом своих узеньких рысьих глазок и несколькими непечатными выражениями из лагерного лексикона. Обычно эти выражения носили характер крайне обидный для мужской гордости, и после такого грубого отпора как любители, так и профессионалы приходили к одному и тому же короткому заключению: «Ну ее на…»

Но ехать-то надо!

Десятки людей – и каких людей! – уже имея на руках заветные разрешения из ОВИРа, вместо того чтобы уже-таки заняться бизнесом в Тель-Авиве, или гулять по чистым улицам Вены, или загорать на солнечных итальянских пляжах Остии и Ладисполя, были ради отсрочки отъезда вынуждены лежать в советских больницах с фиктивными воспалениями легких, липовыми микро- и макроинсультами, самопальной желтухой и поддельной кровью в моче. И главное, без всякой надежды на выздоровление!

Майор Седа Ашидова, маленькая, весом в сорок пять килограммов татарка, или, как образно выражались некоторые заинтересованные лица, «п…а с погонами», вдруг сделала то, что не смогли сделать самые злостные ястребы в Политбюро КПСС, – осадила эмиграцию. Не остановила, конечно, нет, но, закупорив московскую грузовую таможню, резко снизила количество выезжающих.

Безусловно, чуть не с самого начала кем-то было высказано подозрение, что, поскольку Седа была начальницей женского лагеря, то она скорей всего лесбиянка. И к Седе на пробу были подосланы несколько баб самого разного калибра и профиля. Но и эту породу женщин Седа в силу своей прежней должности распознала с первого взгляда и выставила из своего кабинета с выражениями еще более звучными, чем при общении с мужчинами.