Любожид - Эдуард Тополь

Могла ли она отпустить его в эмиграцию?

– Извините… – сказала Седа, вышла из своего кабинета и, чувствуя незнакомый жар во всем теле, ласточкой слетела вниз, на первый этаж, в зал досмотра багажа. – Где багаж этого артиста? Ну, как его… Который директор у лилипутов…

– А, Брускин! – сказал дежурный инспектор. – Вот. Два ящика. Ничего особенного – книги, чешский гарнитур, аккордеон «Вельтмюллер» и мотоцикл «Ява» с запасным мотором. Была коробка с фальшивыми бриллиантами в зубном порошке, но я их ему отдал.

– Что-то нужно найти! – лихорадочно перебила Седа.

– Чтобы оштрафовать или чтобы задержать отъезд? – уточнил инспектор.

– Задержать! Задержать!

– У вас лицо в помаде, Седа Рашидовна. А задержать – это просто. Прикажите разобрать его мотоцикл по подозрению в провозе контрабанды – вот он и тормознется дней на двадцать! Кто тут будет «Яву» разбирать? У нас механиков нет. А в «Яве», может, кило настоящих бриллиантов упрятано!

– Очень хорошо! Напишите рапорт и принесите мне в кабинет! – распорядилась Седа и, довольная собой, метнулась в камеру предметов, изъятых при досмотре багажа. Там, на этом складе, было все – от зеркал XVI века в золоченых рамах до французской косметики.

Минут через десять, когда Седа вышла из этого склада, это уже была другая женщина. Правда, на ней еще оставалась форма офицера таможенных войск – серый китель, серая юбка и хромовые сапожки, но и глаза, и ресницы, и губы, и прическа – все уже было иное. Даже сталинские оспинки вдруг непонятным образом исчезли с ее порозовевших щек.

А по радио – по тому самому радио, которое на всех вокзалах и во всех вокзальных помещениях обычно простуженным голосом хрипит что-то неразборчивое, – вдруг чисто и громко зазвучала мелодия из «Кармен»: «Тореадор, смелее в бой, там ждет тебя любовь!»

Соблазнительная, как японская манекенщица, Седа взлетела под эту музыку на третий этаж, в свой кабинет, и застала там инспектора, который уже принес ей рапорт о необходимости дополнительной проверки мотоцикла «Ява».

Вениамин Брускин, сидя в окружении притихших, как нашкодившие дети, лилипутов, сказал ей:

– Товарищ майор! Вы меня без ножа режете! У меня же на завтра билет на венский самолет!

– Билет я вам помогу поменять, это не страшно, – не своим, а мягким, как у голубицы, голосом произнесла Седа и, сняв телефонную трубку, набрала номер. – Алло, шереметьевская таможня? Майора Золоторева, пожалуйста. Товарищ Золоторев, Седа Ашидова беспокоит. Мне нужно задержать одного гражданина, а у него билет на завтра. Вы можете обменять на рейс дней через десять?

– Но у меня виза кончается! – воскликнул Брускин.

– Это мы тоже уладим, не беспокойтесь, – проворковала Седа, прикрывая рукой телефонную трубку.

Лилипут в красном бархатном камзоле подошел к ней, поцеловал ей руку и сказал басом:

– Богиня! Прямо отсюда едем в «Арагви». Ты нам не откажешь, правда?

– Конечно, – не своим голосом сказала Седа. – Только проедем мимо моего дома, я переоденусь.

Слухи о том, что Седа-Могила раскололась, разлетелись по еврейской Москве с быстротой весеннего сквозняка. Но мало кто в это поверил. Крутые евреи, осторожные по своей природе, посылали на таможню своих людей, чтобы эти слухи проверить. А разведчики заставали на Комсомольской площади, 1-А, невероятную картину: полный произвол и открытое взяточничество мгновенно распоясавшихся инспекторов на глазах у совершенно преобразившейся Седы Ашидовой, которая с отсутствующим видом порхала по таможне в шифоновой блузке и яркой юбке, перехваченной широким темным поясом. Волосы у нее были завиты крупной волной, щеки пылали, глаза сияли, а губы постоянно то насвистывали, то напевали какие-то легкие мелодии.

Впрочем, чтобы застать теперь Седу в таможне – это тоже надо было суметь! Она появлялась там посреди дня на час-полтора, всегда в разное время, быстро и не глядя подписывала все, что ей подсовывали на подпись, и тут же исчезала, то подхваченная лилипутами на такси, а то на первом попавшемся «леваке».

Но разведчики за то и получали свои зарплаты, чтобы выяснить все и до конца. Тем более что это не было так уж трудно – Седа и Брускин ни от кого не скрывали свой бурный роман. Наоборот, они открыто гуляли в самых модных в Москве ресторанах – «Арагви», «Узбекистан», «Советская», «ВТО», «Дом кино» и снова «Арагви». А днем – пивные бары в «Сокольниках», в Доме журналиста и на Арбате. И очень скоро те, кому было нужно, уже знали все подробности – что Брускин практически поселился у Седы в Грохольском переулке, 9, что по утрам она мчится на такси на рынок покупать ему свежие фрукты к завтраку, что после завтрака он «немножко спит», а потом «она опять прыгает к нему в постель и скачет так, что у соседей внизу люстра уже три раза падала». «Вы же понимаете, – говорили знающие люди, – если она до сорока лет была девушкой, то как ей нужно сейчас скакать, чтобы догнать все, что она упустила!»

Получив такие проверенные данные, крутые евреи спешно выписывались из больниц, спешно паковали багаж, спешно договаривались о чем-то с инспекторами грузовой таможни, а вечером непременно дежурили в «Арагви» и других ресторанах, желая своими глазами увидеть преображенную Седу-Могилу в обществе спасителя нации Вениамина Брускина. И когда Брускин и Седа подъезжали к ресторану на такси, самые именитые евреи лично, своими руками открывали им двери. Затем в ресторане они отзывали Брускина в сторону, шептали ему на идиш и по-русски слова искренней благодарности и совали в карман пачки сотенных купюр. Брускин сначала не понимал, почему его называют «наш аидэшэ витязь» и в чем состоит его заслуга перед еврейским народом. А когда ему наконец объяснили, он от души смеялся и даже возгордился и легко принимал деньги и другие мелкие подношения.

Но всему есть начало и всему есть конец, как сказано в старых книгах. К сожалению, у хорошего конец наступает быстрей, чем у плохого. Счастье Седы Ашидовой длилось месяц и шесть дней. Два раза она меняла Брускину билет до Вены, три раза получала для него отсрочку в ОВИРе, но не лимитами ее любви и связей мерялось время Вениамина Брускина. 10 октября артисты театра «Мечта» на своем общем профсоюзном собрании преподнесли ему торт с надписью: «В будущем году в Иерусалиме!», а 12-го мирно и без Брускина улетели в Улан-Батор на гастроли. И там же, в Шереметьевском аэропорту, проводив «Мечту», Брускин сказал Седе, что и ему пора ехать. Она знала, что рано или поздно это случится. Ее возлюбленный гордился тем, что он никогда и нигде не работал руками, но он был создателем и директором самых неожиданных антреприз – от кочующих балаганов под названием «Мотоциклы по вертикальной стене» до «Анны Карениной» в исполнении лилипутов. А сейчас его мысли были заняты новым грандиозным проектом: вывезти из Одессы в Америку весь клан Брускиных – тридцать девять своих названых братьев и сестер, племянников и племянниц и создать там, в США, новую семейную корпорацию под названием «Брускин и семья»! Он, Вениамин Брускин, ехал первым, чтобы все подготовить к приезду этого клана, которому он обязан жизнью и воспитанием. Потому что в 1942 году, когда в Харькове в бомбежке погибла вся его семья – отец, мать, дедушка, младший брат и новорожденная сестра, а он сам, десятилетний, с сотрясением мозга оказался в госпитале – майор медицинской службы Матвей Брускин выходил его, усыновил, дал ему свою фамилию и отправил с проходящим эшелоном в тыл, к своей семье в Самарканд. Правда, до Самарканда Веня Брускин не доехал – на какой-то уральской железнодорожной станции кавалеристы, ехавшие на фронт, услышали, как он поет «Бьется в тесной печурке огонь», и сманили его в свой эшелон обещанием дать ему персонального коня и настоящую саблю. На этом коне Веня Брускин попал в окружение, из которого он и еще десяток пеших кавалеристов чудом пробились в знаменитое партизанское соединение Медведева. Там Веня стал разведчиком – двенадцатилетний пацан, он ходил по немецким тылам, изображая то пастуха, потерявшего козу, то нищего сироту с губной гармошкой. И только через полтора года, зимой 1944-го, политкомиссар Первого Белорусского фронта, прилетевший с Большой земли, купаясь с партизанами в лесной парилке, обратил внимание на то, что у их юного разведчика пипка обрезана.