Осенний призрак - Монс Каллентофт

«Он презирает меня, — думает Пауль Буглёв, глядя, как неотесанный адвокат набирает код на охранной панели, установленной возле замковых ворот. — Хотя какое мне до этого дело!» Провинциальный болван.

— Роскошно.

— Да, черт…

Слова восхищения вырываются у Пауля непроизвольно, прежде чем он успевает опомниться. Наконец ему удается оторвать взгляд от большого полотна в вестибюле, и он смотрит на улыбающегося адвоката.

— Стоящая вещь, как я понял? — спрашивает тот.

— Это Сесилия Эдефальк.[70]Полотно из самого известного ее цикла.

— Мне неизвестного, во всяком случае. Парень смазывает кремом спину своей подруге. На его месте я бы занялся грудью.

«На такие реплики я не отвечаю», — с раздражением думает Пауль.

Не обращая внимания на адвоката, он щелкает фотоаппаратом и что-то пишет в своем черном блокноте.

— И такие висят здесь повсюду, — не унимается Юхан Стеченгер.

Пауль Буглёв ходит из комнаты в комнату, снимает, пишет, считает на калькуляторе. Он удивлен и счастлив, как ребенок, и с каждой комнатой его восхищение возрастает. Ему кажется, что он стоит на пороге великого открытия. Должно быть, то же самое чувствовали археологи, раскопавшие терракотовое войско китайского императора.[71]

Мамма Андерссон, Анника фон Хаусвольф, Бьёрне Мельгаард, Торстен Андерссон, уникальная вещь Марии Мисенбергер, Мартин Викстрём, Клай Кеттер, Ульф Роллоф, инсталляции Тони Оуслера.[72]Безупречный вкус. И только современное искусство, все приобретено, похоже, за последнее десятилетие.

Неужели Йерри Петерссон выбирал все это сам? В таком случае у него был талант. Он чувствовал настоящее, с этим надо родиться.

Этот деревенщина со своими дурацкими комментариями все еще здесь.

— А выглядит как обыкновенная фотография, если хотите знать мое мнение.

Это он о Мисенбергер.

— Какой-то маленький стаканчик с дыркой.

Это он о картине Ульфа Роллофа над кроватью в комнате, служащей, судя по всему, спальней Йерри Петерссона.

Тридцать миллионов, не меньше.

Окончив осмотр, Пауль выпивает на кухне стакан воды. Потом еще раз перечитывает свои записи и просматривает снимки в фотоаппарате.

Глаз.

Йерри Петерссон или кто-то другой, кто собирал эту коллекцию, имел хороший глаз.

Сейчас вы проходите по моим комнатам.

Ты глазеешь, он насмехается.

Вы не знаете, что вам еще предстоит увидеть.

Я не просто так заинтересовался искусством, на то имелись особые причины.

Но я не хочу сейчас рассказывать о них, пусть над этим ломает голову Малин Форс.

Я был ошарашен. Я получил гораздо больше, чем ожидал.

Поначалу у меня не хватало средств, но вскоре они появились.

На этих полотнах я воочию видел то, что испытывал в душе, свои чувства, которым не мог найти названия.

Вы только взгляните на этот простреленный стакан над моей кроватью, сколько в нем красоты и боли! Или на спаривающихся обезьян Мелльгаарда. Прочувствуйте их ужас перед тем, что они сейчас делают, во что они превращаются, теряя любовь, оставшуюся в прошлом. Или взгляните на темные фигуры Марии Мисенбергер. Это тени, олицетворяющие наши грехи, тянущиеся за нами до самой смерти.

— И еще здесь есть часовня, — говорит адвокат. — Там портреты Иисуса в золотых рамах. Не хотите взглянуть?

«Иконы, — думает Пауль. — Что же еще это может быть, если не иконы? Он даже слова такого не знает».

— И где это?

— Позади замка, возле самого леса.

Искусствовед ставит стакан на стол.

Сегодня миром правит Его Величество Дождь. Полдень, а на дворе сумеречно, как вечером.

Они быстро обходят замок. Часовня на краю густого елового леса выглядит одинокой и заброшенной.

В руке у адвоката ключ.

«Иконы, — думает Пауль Буглёв. — Интересно, в них Йерри Петерссон разбирался так же хорошо?»

— Похоже, она не заперта, — с удивлением замечает адвокат.

Дверь открывается с усилием, издавая чуть слышный скрип.

Окон в часовне нет. Тусклый свет просачивается через небольшие отверстия у самой крыши.

Но что это лежит там, на покрытом каменной плитой возвышении, которое, должно быть, и есть вход в фамильную усыпальницу Фогельшё? Адвокат и Пауль Буглёв всматриваются в темноту — и помещение оглашает их полный ужаса крик.

Здесь смерть не имеет запаха. Запах тления, ощущаемый Малин, исходит не от трупа — он проникает сюда откуда-то из леса, окружающего часовню.

Здесь болотистая земля, однако, похоже, риска затопления нет.

Тело Фредрика Фогельшё раздето. Малин и сейчас видит его перед собой, хотя оно уже лежит в черном пластиковом мешке, предназначенном для одной-единственной цели: перевозки трупов.

Малин стоит у входа в часовню замка Скугсо, ежась от дождевых капель, обрушивающихся на нее с крыши под порывами ветра. Она всматривается в глядящие со стен позолоченные лики Христа, в нимбы, пылающие, словно наперекор этой страшной осени.

Стервятники далеко. Малин только что проходила мимо них, они смотрели с надеждой. Тем не менее предпочитают держаться на расстоянии, со своими черными записными книжками, с ненасытными камерами, с неутолимой жаждой нового в глазах: «Ну наконец-то хоть что-то произошло!» Даниэля нет в этой толпе. Хотя, может быть, он еще приедет.

Рядом с Малин стоят Харри и Свен Шёман. Они молчат, стиснув зубы, погруженные в свои мысли.

Фредрик Фогельшё убит, словно принесен кем-то в жертву на пороге фамильного склепа.

Жертва осени.

Но зачем? И кем?

Связь с убийством Йерри Петерссона всем троим кажется почему-то естественной, но они не могут понять почему. На этот раз никаких ножевых ранений, и тем не менее: голый труп на пороге семейной усыпальницы — это знак, зашифрованное сообщение, как и тело Йерри Петерссона в замковом рву.

Здесь нужно проработать все возможные варианты: то, что убийства совершены в одном месте, еще не означает, что они как-то между собой связаны. И даже неприязненные отношения между жертвами еще ничего не доказывают. «Кто знает, каков он, лабиринт этого зла? — думает Малин. — Сколько в нем тупиков?» Способы убийства в обоих случаях, конечно, различаются, но ведь это миф, что преступник всегда действует по одной схеме.