Путь Беньямина - Джей Парини

– Он не умер, – сказала его мать, – но умирает.

– Фрау Гурланд, – вскрикнул Беньямин, внезапно очнувшись. – Я… я…

Удивленные тем, как четко и громко он вдруг заговорил, мать и сын наклонились к нему поближе, чтобы расслышать, что он скажет дальше.

Хосе протер глаза. Он не мог поверить, что все это происходит на самом деле. Он встал на колени перед умирающим, а Хенни Гурланд, желая утешить сына, положила руку ему на плечо.

– Он пытается говорить, – сказал Хосе.

Беньямин едва слышно забормотал:

– У меня, видите, сердце… И нога. Как бы я пошел? Вам нужно на поезд… в шесть утра. Охранник вас не остановит. – Он посмотрел на дверь. – Вам нужно идти… Вдвоем, и быстро.

– Без вас мы никуда не пойдем, – сказала Хенни Гурланд.

Он наклонился вперед, глаза его были широко раскрыты.

– Я скоро умру. Вам нужно спасаться. – От этих слов он как будто ожил. – Моя книга, – продолжал он, – отправьте ее Адорно… В Нью-Йорк. – Он попытался показать на свой портфель. – На этих страницах – все… Тедди удивится, понимаете, он…

Гурланды почти вплотную приникли к нему, чтобы услышать конец фразы, но он лишь закрыл глаза. Голова его упала на спинку кресла.

Фрау Гурланд бросила взгляд на часы: было почти четыре утра.

– Собирайся, – велела она Хосе. – Нужно быстро уходить.

– Я без него не пойду, – ответил сын.

– Боюсь, придется, – сказала она, уже укладывая пожитки в свой рюкзак.

Вдруг их напугал незнакомый голос:

– Что-то случилось?

Это был профессор Лотт. Он стоял в дверях в ночной рубашке, его густые белые волосы были похожи на шапку. В дрожащих руках он держал свечу.

– Прошу вас, professeur, входите.

Она жестом показала ему, чтобы он закрыл дверь.

– Доктор Беньямин принял какое-то лекарство, – сказала она.

Лотт сразу все понял.

– Я останусь с ним, – сказал он. – Но вы с мальчиком должны идти.

Фрау Гурланд была рада тому, что ее намерение поддержали, и умоляюще посмотрела на Хосе, который и сам уже видел, что помочь Беньямину невозможно.

– Вы уверены? – спросила она.

– Вполне. Вам нужно успеть на первый поезд. Пока не проснулся охранник.

Беньямин снова открыл глаза, но ни сказать что-нибудь, ни поднять головы не смог.

– Благослови вас Бог, Вальтер, – наклонившись к самому его уху, прошептала фрау Гурланд.

– Нет, – запротестовал Хосе. – Так нельзя.

– Пожалуйста, дорогой, – сказала мать, пытаясь оттащить его в сторону.

– Я хочу остаться с ним. Мы должны помочь ему!

– Ты не понимаешь. Он не захотел бы, чтобы мы оставались.

Мальчик всхлипнул. Он стоял – слишком взрослый, слишком высокий, чтобы плакать, – и рыдал как дитя. Мать прижалась щекой к его груди, и он положил руки ей на плечи.

Наконец вмешался профессор Лотт.

– Вам нужно срочно идти, – сказал он, – пока не поздно. Я позабочусь о докторе Беньямине, не беспокойтесь.

– Вы так добры, сударь, – сказал Беньямин, пытаясь сесть прямо.

Живой взгляд профессора Лотта напомнил ему Шолема, и это успокоило его. То был признак ума и уверенности в себе.

– Лежите тихо, – твердо сказал Лотт.

Он крепко держал Беньямина за руку, словно мать больного, напуганного ребенка.

– Думаете, я не должен был этого делать?

Лотт колебался. На полу в номере Беньямина валялась пустая бутылка из-под морфия, и он удивлялся, что тот вообще еще способен говорить.

– Понимаете, я не смог бы идти дальше. Мое сердце…

Но дело было не только в сердце. Дело было в самом мире. Он больше не хотел следовать с ним вместе по его жестокому пути.

В юности он так верил в здравый смысл и хорошее образование. В вымышленном ими университете Мури[108] они с Шолемом жадно хватали каждую частицу сведений о мире, попадавшуюся им, поглощая знания, как воздух и воду. Они радостно и без конца питались Платоном и Кантом, Фреге[109], Гёте, Гейне. Кафка сидел на плече каждого из них со своей подходящей случаю мрачной музыкой, как покрытая сажей ворона, а в лесах звучал темный смех Карла Краузе[110].

У Беньямина было столько любимых книг: это касалось и самих текстов, и их переплетов, обложек, бумаги. Драгоценные тома переезжали с ним из одного дома в другой, из страны в страну, но все они исчезли в печальной неразберихе трудов и дней, и теперь единственной вечностью, которую мог представить себе Беньямин, была вечность текста, мир, в котором никогда не перестают читать, когда последнее слово становится первым, и так до бесконечности – финальный лабиринт.

– Реальность как текст, как заметки на полях, – сам себе пробормотал Беньямин.

Сейчас он был в полном сознании, хоть и не мог внятно говорить с профессором Лоттом – на самом деле он вообще едва ворочал языком. Он как будто плыл в темноте, и ему, как в планетарии, виделся безбрежный свод небес. Над ним сияли светящиеся тела, наполнявшие его жизнь: Дора и Штефан, их отчетливые образы неотвратимо поднимались и опускались на горизонте, как Марс и Венера. Была там и Ася – солнце, вокруг которого вращались преданные планеты. И Юла, и Беатрис, и другие – огни, воспламенявшие его сердце. И Шолем, который так дорог ему и так сложен, губительно себялюбив, но который любит его. И Брехт – он так же сложен и тоже любит его. И все они убеждены в том, что их путь – единственно верный.

Столько знакомых лиц, думал Беньямин. А небо было усыпано звездами.

– Вальтер, вы слышите меня?

– Да, – четко произнес Беньямин.

– Как вы себя чувствуете?

– Как умирающий. – На его лице на миг появилась вымученная улыбка. – А в остальном – не так уж плохо.

– Вальтер, вы верите в Бога?

– Нет, – сказал Беньямин, закрывая глаза. – Видите ли, я много лет пытался объяснить это Ему. Он меня не слушает.

Профессор Лотт наклонился к нему:

– Что вы сказали?

Беньямин устало приподнял веки: