Попрыгунчики на Рублевке - Глеб Соколов

Теперь Фицджеральд была, как в тумане. Неизвестно почему нахлынули воспоминания: как под утро бежала через лес от дома Махмута – удалось чудом ускользнуть от нескольких разъяренных гостей: хотели скрутить ее и передать Азино. Вот они кричат ей в лицо, брызгая слюной: «Поджигательница!»

На следующий день испытала первую атаку безумия: была невыносима мысль, что путешествия в девятнадцатый век, которые стали главным событием ее жизни, не повторятся. Прошлое мерещилось всюду. Одолевали галлюцинации. Смотрела на старинный буфет и чудилось: воздух вокруг него начинает рябить, как поверхность озера, над которым пробежал ветерок – первый предвестник надвигающейся бури. Мир вокруг старинного буфета менял очертания. Откуда-то появлялось кресло на изогнутых ножках, поверх – наброшен мундир с гвардейскими эполетами…

Элла вскакивала, – видение тут же исчезало. Приступы накатывали на нее по нескольку раз в течение часа. Потом наступало «затишье». Для нее оно оказывалось еще ужаснее прежних галлюцинаций: тоска, которую испытывала Фицджеральд, была непереносима. Что, если никогда больше не попасть ей в девятнадцатый век, не пройтись по тогдашним петербургским улицам?!.

Выплывал откуда-то из памяти образ гипнотизера Турсунова – таким, каким он был в последний вечер у Махмута. Раз за разом пожилой манипулятор пытался отправить гостей обратно в прошлое… Неудачно. Что-то вышло из строя!..

От тоски у нее начинало болеть сердце. Потом добавлялись противная слабость, тошнота. Элла хваталась за лекарства, капала в стаканчик что-то успокоительное, сердечное… Иногда приступ на этом месте прекращался. Но чаще медикаменты не помогали. Все последние дни к Фицджеральд приезжала «Скорая».

От работы в домашнем офисе Азино у нее осталась все еще действительная медицинская страховка. Кардиолог, невропатолог… Элла отвечала на какие-то вопросы, потом охватила тоска, случилось затмение… В коридоре возле кабинета невропатолога незнакомый человек – позже она поняла, что это был главный врач, – приглушенным голосом советовал ей: «Вам нужен деликатный специалист, у нас нет такого… Я дам вам адрес. Выпишу направление. Ваше психическое заболевание, скорее всего, только пробует свои коготки…»

– Все это вранье, голубчик!.. Вы все – кретины… Она не может быть Салтычихой. – Человечек язвительно рассмеялся.

Грек с обидой посмотрел на Кирилла.

– Что такое?.. Ты хочешь прекратить нашу дружбу? – церемонно спросил он. В глазах просквозило некоторое недоумение. – Я говорю тебе: это – Дарья Николаевна Салтыкова. Та самая…

– Ты даже не знаешь, в какие годы жила помещица Салтыкова!.. С одна тысяча семьсот тридцатого до тысяча восемьсот первого, – заявил Кирилл, перестав смеяться.

Грек широко раскрыл глаза. Было видно: ровным счетом ничего не понимает.

– Взгляни по сторонам. В каком времени мы сейчас находимся?.. – продолжал гость. – Вон у тебя на столике журнал… «Отечественные записки».

– Что с того? Его кто-то забыл здесь, – уже без обиды, только с неослабевавшим изумлением проговорил грек.

– Серость!.. Темнота! Кто меня окружает!.. – воскликнул Кирилл. – Он даже не знает: этот журнал издавался лично Достоевским. К тому моменту, когда писатель родился, Салтычиху давным-давно сожрали черви!.. Как она может здесь появиться?!. Девятнадцатый век!.. Я знаю, грек, ты рассказываешь про меня за глаза: я – кидала и подонок, со мной стоит связываться только в случае, если дело настолько грязное, – никто другой, даже из самых гнусных подонков, на него не согласится… Я умней и образованней вас всех! – Кирилл вскочил со стула и зашагал по зале. – Что это за девятнадцатый век?!. Разве там было так, как здесь?!.

Грек хмыкнул. «Такие, как ты, были всегда, в том числе и там!» – подумал он.

– Вокруг не настоящий девятнадцатый век. Вы все – тупые, необразованные люди. Такие почему-то в наше время достигают наибольшего успеха. Даже девятнадцатый век вы представили таким, как это доступно вашему убогому воображению. С Салтычихой, которая жила чуть ли не за сто лет до этого!

– Уймись… – равнодушно произнес грек, первоначальное изумление которого сменилось презрительным спокойствием. – Когда провернем наше дельце, сможешь потешить свое самолюбие за предыдущие годы. Поэт!.. Подонок! – неожиданно грубо и зло сказал он. – Барон тебе не помешает… – На последней фразе полные красные губы его растянулись в циничной ухмылке. – От дела Дарьи Николаевны тебе все равно теперь не отвертеться… Врешь ты все, умник: она живет именно теперь… Ты – гнусная тварь, Кирилл!

Человечек замер, очевидно, соображая, как поступить после этих слов. Сделал еще шаг. Потом короткий, быстрый шажочек в сторону часов – был как раз напротив них. Выбросив руку, уперся ладонью в стекло дверцы, словно глаза его ничего не видели, в этой темноте он искал опору.

– Э, ты что?! Стекло!.. Разрежешь руку!.. – воскликнул грек.

– Кружится голова, – слабым голосом произнес Кирилл и тут же, теряя равновесие, выбросил в сторону часов другую руку. Ладонь с силой ударилась о стекло. С дребезгом оно лопнуло. Грек увидел, как скользя пальцами по разлому, оставляя на нем кровавые следы, гость медленно опускается на пол.

Хозяин квартиры вскочил помочь, но тут же сам почувствовал слабость. Что-то происходило… У него достало сил отодвинуть кресло от стола, – грек сделал шаг, покачнулся, оперся об угол, повалился спиной на зеленую скатерть…

От лифта Элла направилась не на улицу, она попросту уже ничего не видела перед собой, – а куда-то вбок…

Глухая стена, покрытая мозаикой из камешков. Голубого и зеленого оттенков – из них были составлены пенные морские волны. В углу, у стеклянной стены, открывавшей вид на оживленную улицу, – узенькая простая дверь. К ней двигалась Фицджеральд.

Охранник, облокотившийся о приполок гардероба, следил за Эллой, но с места не двигался. В момент, когда Фицджеральд оказалась у двери, та распахнулась. В холл из нее вышел пожилой мужчина в заношенных, пузырящихся на коленях брюках и пиджаке с обвисшими плечами. И то и другое – неопределенного грязно-коричневого цвета. В руке он держал электрический чайник с раскрытой крышкой.

Задев его плечом, – он отшатнулся, словно был вовсе без сил, – Фицджеральд вошла в распахнутую дверь…

Там раздался грохот, – упало на пол что-то тяжелое, затем – вопль ужаса.

Охранник уже не видел в проеме спину молодой женщины. Глаза его округлились, но он не сдвинулся с места.

– Сейчас этот Турсунов сказал мне: опять пошел девятнадцатый век! Как ураган!.. Каждый из них, кто хоть раз туда ухнул, вертается заново. Хочет, не хочет… Без разницы!

Килин стоял в углу, спрятавшись за собранной в складки шторой. Та ниспадала с карниза, укрепленного под высоченным потолком. Различить Николая можно только с улицы. Да и то, если внимательно вглядеться в окно, когда лучи солнца перестанут бликовать на его стеклах.