Об искусстве и жизни. Разговоры между делом - Ирина Александровна Антонова

Ну а как же! Мы же победили, мы же правы, мы же боролись с фашистской чумой — на нашей стороне правда.

Надо было жить в атмосфере 9 мая 1945 года в Москве, июньского парада, чтобы понимать наше душевное состояние — действительно была полнейшая эйфория. Я помню себя 9 мая на улицах Москвы, как мы бежали от одного посольства к другому, к союзникам поздравлять… Да вы что! Это сейчас, на расстоянии через 60 лет, вы видите это по одному. Мы-то жили совсем другим настроением.

Война, кстати, очень помогла Сталину перебить какие-то негативные настроения. А так уже 8 мая говорили, что сейчас война кончается. Когда я 9 мая пришла в музей, мы стояли со Светланой Измайловной Ходжаш на ступеньках, мимо шли люди, и мы решили, что мы тоже сейчас пойдем — собралась компания — мы пошли на Манежную площадь, оттуда еще куда-то, — ходили почти всю ночь по Москве: обнимались, пели, смотрели — очень большой подъем был душевный.

А потом начались все эти кампании «против», и я просто не могла подать в партию. Я была с этим не согласна. Я тогда сказала что-то, привела какие-то доводы, по которым я не могу быть в партии, и подала уже после смерти Сталина. Когда он умер, когда стало ясно, что остальные хорошие, в тот момент я, веруя в коммунистические идеалы, но не согласная с режимом, — а это разные вещи — идеалы и режим, — тогда я подала в партию. Но это было после смерти Сталина, и мне уже было немало лет. Все-таки мой отец и моя мама были членами партии. Отец был старым большевиком, так что я воспитывалась в определенной среде. И я вступила в партию, по-моему, в 1954 году, и не из карьерных соображений.

Я была членом коммунистической партии, я была коммунисткой так же, как почти все, кто меня окружал. Думаю, что это имело значение при моем назначении директором. Наверное, главные руководители учреждений, в том числе и культуры, были членами партии, как, скажем, Олег Ефремов или кто-то еще. Вот вы меня спрашивали, почему Виппер не был назначен директором нашего музея? Наверное, ему не предлагали в том числе потому, что он не был членом партии. Но я вам должна сказать откровенно, что я вступала в партию по убеждению, а не по необходимости.

Что касается «режима», вы знаете, я думаю, что нынешним людям просто не понять, как можно было бороться тогда с режимом. А никак. Можно было за что-то не голосовать, если было какое-то голосование, или что-то в этом роде, но выступать, как в 1968 году в Чехии, таких движений в России не было.

На Покровском бульваре я жила рядом с Мариной Цветаевой. У нас был пятый подъезд, а у нее четвертый. Дом, если войдете в наш двор на Покровском бульваре через ворота в арке: 6-й подъезд, 5-й подъезд и угловой, так дом шел дальше. Вот в этом подъезде жила Марина Цветаева. На том же этаже, на котором жила моя приятельница, была ее квартира, только я этого тогда не знала. Много позже я узнала об этом из книги Анастасии Ивановны Цветаевой. Я ей тут же позвонила, говорю: «Анастасия Ивановна! Я в вашей книге прочла, что в моем доме, где я прожила много лет, всю свою сознательную жизнь — больше пятидесяти лет, — в этом доме рядом со мной жила Марина. Вы даже назвали дом 14/5, Покровский бульвар». А напротив той квартиры жила моя приятельница Наташа Сакянц. Я не знаю, не было случая ее спросить: а ты знала, что напротив тебя живет Цветаева? Это был 1939–40 год, до войны. Я уже была взрослой, но я просто не знала, что она там жила. Как я могла знать?! Если бы какой-то случай, знаете, как бывает: у подъезда столкнешься, у соседей познакомишься, — другой вопрос. Но такого не случилось.

И когда я сказала Анастасии Ивановне: «Что ж получается, вот я работаю в доме вашего отца, я живу рядом с Мариной, какие-то совпадения». — Она ответила: «Ну, милая, это же все там решено, наверху, — это ваша судьба». — Она была глубоко верующий человек. Она мне это так объясняла.

Я не крещеная. У нас была домработница, еще когда мы жили на Советской площади, в середине 20-х годов, а там рядом стоит очень милая церковка, и однажды она меня туда повела. Она была верующая женщина. Мне очень понравилось стоять на коленях и кланяться лбом, дотрагиваться до пола. Я пришла домой, и вдруг моя мама увидела, что я стою на полу и кланяюсь. Она спросила: «Почему ты это делаешь, Ира?» — Я сказала, что мы с этой домработницей были в церкви. Моя мама была принципиально неверующим человеком. Причем, больше того, она отошла от веры даже в каком-то конфликте со своим родным отцом. Мое поведение ее очень возмутило, и она запретила водить меня в церковь.

Отец мой тоже был неверующий человек. Поэтому вопрос о вере никогда у нас как-то и не возникал. В семье не было агрессивного противостояния церкви, но мама была сознательно нецерковным человеком, и таким же человеком был отец, поэтому в моем наследстве от них во мне и не возникло это чувство. Потом надо учитывать, что в школе я училась в 30-е годы, а тогда, конечно, были совсем другие настроения.

Я всегда с уважением относилась к людям, которые веруют, то есть я отношусь прежде всего с уважением к тем, кого я уважаю за их жизнь, поступки. Мне всегда казалось, что если человек имеет какие-то убеждения, даже веру, то это, наверное, и не плохо. К сожалению, последнее время дало нам возможность как-то по-новому к этому отнестись. Я увидела огромное количество людей, которые считают себя приобщенными к вере, но я ни одной минуты этому не верю — я просто знаю, что они другие. Я знаю, что это такая же конъюнктура, как для многих было в свое время вступление в партию. И вот поэтому я это не принимаю.

Есть люди, которые верили и веруют; и которые, может быть, не верили, но стали верить — почему нет? Это их право. Так же как мое право иметь какие-то другие убеждения. Но когда человек притворяется, что у него есть те или иные убеждения, — тогда это вызывает какой-то протест во мне. Я не буду с ними спорить, но это накладывает определенное отношение к ним, к их