Об искусстве и жизни. Разговоры между делом - Ирина Александровна Антонова

эстетическое удовольствие, глядя на современные города и даже на автострады, автомобильные многоуровневые развязки. Для меня это что-то фантастическое.

Так же надо слушать музыку. Не один раз или два нужно послушать Шестую симфонию Чайковского, а слушать на протяжении жизни, потому что это целый мир.

Я думаю, что люди, которые занимаются каким-то одним видом искусства, должны тянуться к другим видам искусства. Искусство говорит в каком-то смысле на одном языке, оно говорит образами и апеллирует к эмоциям. Кто-то больше одарен глазом, кто-то слухом. Моя жизнь складывалась так, что в какой-то период я больше бывала в залах и гораздо больше слышала живую музыку, на каком-то этапе жизни я больше увлекалась балетом, это было связано с Улановой, Плисецкой, Васильевым и Максимовой. Сейчас мне время не позволяет иногда куда-то пойти, другая степень занятости, но очень важно сохранить в себе способность к углублению. Понять что-то, чего не понимал раньше.

В этом смысле все-таки возраст невольно ограничивает, становишься избирательным. Сначала это всеядность, а сейчас выбор, есть возможность и там и там побывать, но идешь уже не из любопытства, а выбираешь, и не всегда этот выбор в пользу нового, ну не слушала я какие-то произведения Шимановского, хотелось бы пойти, но с какого-то момента появляется необходимость уходить в глубину, а не расширять круг. Из всех современных видов искусства я очень внимательна к серьезной музыке, тут я много слушала, особенно наших российских композиторов — Денисова, Шнитке, Губайдуллину. Я слушаю не потому, что хочу быть в курсе, а потому, что нравится. Мне кажется, что это отвечает моему пониманию мира.

Я и с Софией Губайдуллиной знакома, и с Родионом Щедриным, я очень люблю его как композитора. У Эдисона Денисова я бывала дома. Альфред Шнитке сам часто бывал в музее, и, конечно, я была знакома с ним.

Когда знаешь художника, композитора или исполнителя, по-другому смотришь на его творчество. Хотя, конечно, есть мудрое, очень мудрое изречение — «Не прикасайся к идолам, их позолота остается на руках». Это правда, иногда лучше не прикасаться и воспринимать их как кумиров и не очень вникать в них как в людей. Иногда люди разочаровывают в сравнении с теми, какими они являются, например, музыкантами…

Я очень люблю Вагнера. Всю жизнь вспоминаю ту постановку «Летучего голландца», которую я видела в детстве, в Германии. Тогда я музыку, конечно, вряд ли оценила и запомнила, кроме хора матросов. Тогда опера меня поразила визуально, а вот любовь к музыке Вагнера, в чем-то это влияние Святослава Рихтера, потому что Вагнер, Дебюсси и Шопен были его любимыми композиторами. Мне повезло, я трижды побывала в Байройте и слушала Вагнера там. В Байройте, конечно, получаешь огромное впечатление, хотя более неудобного театра, чем вагнеровский театр, я не знаю. Этот театр строился еще при его жизни. Вагнеровский фестиваль проходит там в августе. Приезжают очень крупные мастера, например изумительный американский дирижер Джеймс Ливайн, который в основном только в Америке дирижирует, приезжают крупные певцы, те, кто может петь вагнеровские оперы, а это очень трудно.

Я прослушала там практически все, кроме моей самой любимой оперы «Тристан и Изольда». На этом фестивале каждый год разные программы, и я ни разу не попала на эту оперу. Но это не столь существенно, потому что дважды я ее слушала в Москве. Один раз в исполнении Венского театра, а второй раз — Стокгольмского. Но слушать Вагнера в Байройте — это большое переживание. Мне Рихтер всегда говорил: постарайтесь попасть в Байройт послушать.

Скажу откровенно, я частенько провоцировала Ирину Александровну на разговоры о жизни. Она выступала для меня как мудрая наставница, по сути дела, она такой и была, к которой прибегаешь взмыленный, с новой идеей, а она говорит: «Подожди, сначала давай разберемся». Она слушала не вполуха, она задавала наводящие вопросы или рассказывала о своем опыте, и мне что-то становилось яснее. Вот она говорила мне: «Читайте минут по десять перед сном на французском языке — это вам позволит не потерять язык, даже если не понимаете что-то, читайте». И это правда, помогло мне. А когда мы заговаривали о политике — бывало и такое — я видела, что она мыслит как государственный человек, охватывая не частную отдельную проблему, а старается увидеть ситуацию как можно полнее, и также, управляя музеем, она видела его целиком, не только отдельные проблемы отдельного отдела, а взаимодействие людей друг с другом и решение их разных задач.

Последняя глава

Я в 30-х годах была комсомолкой, и очень активной. Я пришла в комсомол по твердому убеждению, а потом, когда уже в 40-х годах наступило время мне по возрасту подавать заявление в члены партии, я не стала этого делать. Мне предложили и говорят даже: «Слушай, а ты чего, собственно говоря, тормозишься? Подавай заявление. Тебя примут, конечно, потому что ты активная». А я не стала. Это было после войны, и я не могла подать, потому что к этому моменту наступило осознание очень многого. Особенно после кампаний против врачей, против космополитов — на меня это произвело тогда чудовищное впечатление. Я вдруг увидела, — я, искренне преданная идее, — я вдруг увидела какую-то обратную сторону на этих процессах. Те процессы, которые происходили в 1937 году, до войны, воспринимались по-другому, и я была гораздо моложе, и не только я, но и люди гораздо старше еще не понимали, что происходит.

До войны я была пока не участвующим во взрослой жизни человеком. Я просто узнавала иногда, что посадили отца какого-то ученика, который учился со мной в школе. Тогда не задавались вопросами: отчего, почему. Появлялись разные статьи в газетах о врагах народа, и в них очень показательно все подавалось. Скажу вам откровенно, даже не столько, может быть, и верили этому, сколько мы все-таки еще ощущали отзвуки революции, времени, когда боролись с реальными врагами, с чуждыми элементами, когда боролись с классовыми врагами. Надо учитывать, что это была другая атмосфера, даже в отношении каких-то групп населения. Наверное, были люди, которые понимали, что происходит. Наверняка.

Я бы сказала, что преступления сталинского режима явственно обнаружились после войны. У меня открылись глаза после истории с врачами — во что я не могла поверить, и с космополитами, безусловно. Тогда все стало ясно. Тогда стало ясно, что режим заклинился окончательно. Но вы не забывайте, мы дети войны. Война — это же огромный душевный кураж.