Волчье солнышко - Александр Бушков

Я развернул машину и медленно поехал прочь. Кати сиделарядом и смотрела вперед все так же изумленно, я не мог оставить ее там, я ещене все сделал для нее и не все ей сказал. Машина летела по ухабистой леснойдороге, я газовал и газовал, клацал зубами Пират, плечо Кати задевало мое,закрыв глаза, я мог думать, что она жива, что не было никакого кинжала, не былосамого важного и самого трудного экзамена в моей жизни. Когда я понял, чтоплачу, уже не удивился…

Я привез ее к тому месту, где рассказывал о звездах иразудалых капитанах, спьяну открывавших новые моря и земли, о дельфинах итаинственном морском змее, о моем и ее мире.

Теперь я мог сказать ей все – что люблю ее, что не знаю, какбуду без нее, что я за себя и за нее совершу все задуманное, что я…

…Пятнистые танки и наглая, полупьяная, с засученнымирукавами мотопехота катились лавиной, и над колоннами надоедливо зудела мелодия«Лили Марлен», измотанные батальоны оставляли город, над которым безнаказанновисели «юнкерсы» – самый первый год, самый первый месяц. И уже не было никакогопорядка, а на обочине лежала мертвая девочка лет трех, красивая, в беломвоздушном платьице, и другая девочка, шагавшая рядом с матерью, показывала ‘нату, лежащую, и просила: «Мам, заберем куклу, ну давай куклу заберем…» Прадедсам это видел, он тогда со своими оперативниками вылавливал в тех местахдесантников-диверсантов из полка «Бранден-бург-600». Высшая несправедливостьвойны в том, что на ней убивают…

Я многое сказал ей и поцеловал так, как хотел, но не успел.

Ритуал похорон наших офицеров разработан давно: гроб набронетранспортере, алые и белые цветы, ордена на подушечках, обнаженные шпаги,сухой треск трех залпов, оркестр играет древнюю китайскую мелодию «Дикие гуси,опускающиеся на песчаную отмель» – самую печальную мелодию на Земле. Правда,Камагуту мы хоронили под полонез Огинского, он так хотел, а Панкстьянова –вовсе без музыки, опять-таки по высказанному вскользь пожеланию, а гроб Даринабыл пустым, и его было очень легко нести…

Вся моя воля, вся способность управлять собой потребовались,чтобы засыпать ее лицо, ведь я знал, что никогда больше не увижу ее, и лопатавесила тонны, а песок смерзся в лед.

Я оставил себе только принесенный из большого мира служебныйпистолет. Все остальные магазины я расстрелял в воздух, отнес и выбросил в рекувсе оружие, какое у меня было, – я не собирался больше стрелять на этойземле. Полагалось что-то написать, но я не знал ни года ее рождения, ни годасмерти – по меркам большого мира ничего подобного у нее не было. Собравпригоршню горячих гильз, я выложил в изголовье холмика короткое слово «КАТИ». Иничего больше.

Несколько лет назад я провел три месяца в Сальвадоре, вБаии. По делам службы, под чужим именем, с чужим прошлым. Не скажу, что этобыло самое приятное время в моей жизни (эпизод с адвокатской конторой относитсякак раз к этому периоду), но кое-какие воспоминания остались. Для нас,вселенских бродяг, один какой-то день, одно пустяковое с точки зрениябеззаботного туриста воспоминание оказываются ценными и неотвязными.Ало-голубой закат на набережной Лангелиние, дождливый день у подножия Рюбецаля,жареная курица на деревянном блюде в кабачке Алвеса на Ладейро-до-Алво. Там, уАлвеса, мне и рассказывали – у них в Баии верят, что каждый отважный человекстановится после смерти звездой на небе. Новой, еще одной звездой. Главное,чтобы человек был отважным. Что ж, хочется верить, что сегодня ночью на небепоявится новая звезда, жаль, что мне и в эту ночь не придется увидеть звезд иузнать, которая из них – ее.

Пришлось силой уводить Пирата от холмика, он сдался несразу. Снова под колеса летела дорога, а мне казалось, что машина стоит наместе, как это было возле Холмов, до которых еще предстояло добраться, чтобызаставить их поверить в то, чего они не заметили, не увидели.

Мефистофель возник на опустевшем месте Кати внезапно, как иполагается сказочному черту.

– Вы понимаете, на что замахиваетесь? – говорилон. – Вы понимаете, как мало значите для хозяев эксперимента? Они вас незаметят, для них вы – ноль, пустяк, странная точечка в окуляре микроскопа,соринка, ползущая не в ту сторону, и только. Остановитесь, пока не поздно!

– Идите вы к черту, – сказал я. – Поймите ивы, что вас – нет. Вы могущественнее всех здешних людей, но они – люди, а вы –материализовавшийся скепсис, воссозданный с дурацким усердием. Я в вас не верю,вас нет…

Он стал таять, но его порицающий голос еще долго преследовалменя, обволакивал логической паутиной отточенных до затертости угроз,предостережений и призывов к торжеству «здравого смысла»…

Я остановил машину и поднял к глазам бинокль. Фиолетовыелинзы уничтожили расстояние, сжали линию в точку, я увидел возле решетчатойвышки, возле машины худую высокую фигуру в длиннополой шинели – наверное, он ине покидал форпоста.

Я отпустил тормоза и помчался вниз, борясь со смертнойтоской, прижимая ладонью кнопку сигнала – мне хотелось, чтобы он увидел меняиздали.

Он вышел к обочине, всматриваясь из-под руки –автоматический жест, нелепый в мире без солнца. Я остановил машину рядом с ним,вылез и сел в траву, прижавшись затылком к нагревшемуся борту вездехода.Смотрел на зеленую равнину, едва заметно выгибавшуюся у горизонта цепочкойхолмов, в голове кружились обрывки самых разных разговоров, всплывали в памятилица живых и мертвых, и только сейчас я ощутил, как страшно устал за этичетверо суток – считанные минуты по часам «Протея». Что ж, теперь можно ни очем не думать, кроме того, о чем думать необходимо, – о том, чтонаконец-то удалось найти себя настоящего, о том, что по собственной глупостипрошел мимо своей любви, а когда спохватился, было уже поздно. И о том, сколькоеще предстоит сделать.

– Как же вы так… – сказал Ламст, глядя на пустуюмою машину.

– Так тоже бывает, ~ сказал я. – Мертвыеприказывают нам долго жить, Ламст, а что такое приказ в нашем деле, вы хорошознаете. Если приказы нарушают, то только для того, чтобы лучше выполнить…

Небо над нами было голубым, несмотря ни на что.

Нам с ним было не так уж много лет, и мы знали друг о друге,что можем работать, как черти.

Что-то коснулось моего плеча, и я медленно поднял голову.

Абакан, 1979

3 вандемьера 2026 года.

Время – среднеевропейское. Вторая половина дня.

И была Европа, и была золотая осень, именуемая по ту сторонуокеана индейским летом, и был солнечный день: день первый.

Фотограф тщательно готовил аппарат. Камера была старинногообразца, из тех, что не начинены до предела автоматикой и электроникой, –ее хозяин по праву считался незаурядным мастером и в работе полагался лишь наобъектив да на то неопределимое словами, что несколько расплывчато именуетсямастерством. Или талантом. Те двое за столиком летнего кафе его и не заметили,не знали, что сразу привлекли внимание. Молодые, красивые, загорелые, в белыхбрюках и белых рубашках, бог весть из какого уголка планеты залетевшая пара,беззаботные влюбленные из не обремененного особыми сложностями столетия.