Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко

И вот Александр Иванович, некогда мальчишкой стоявший на Красной площади в карауле и в полуобморочном от восторга состоянии приветствовавший Александра III, шел по той же площади на встречу с новым правителем России. Признавался: «В первый и, вероятно, последний раз за всю мою жизнь я пошел к человеку с единственной целью — поглядеть на него» («Ленин (Моментальная фотография)»). За Куприным спешил Леонидов, только что получивший от него книгу с таким автографом: «Глубокоуважаемому Олегу Леонидову 25 дек. н. ст. 1918 г. — с искренним желанием, чтобы в “Кремлевском деле” он оказался Олегом Вещим!».

Это было первое «кремлевское дело» в судьбе нашего героя. Кремль еще не раз будет заниматься им: и в начале 1920-х годов, пытаясь вернуть его из эмиграции, и с середины 1930-х, обеспечивая это возвращение, и в середине 1950-х, устраивая в СССР его дочь Ксению. Несмотря ни на что, большевики будут считать Куприна «своим», а он, также несмотря ни на что, будет гордиться тем, что встречался с Лениным.

Обрисовал вождя Куприн довольно подробно:

«Из-за стола подымается Ленин и делает навстречу несколько шагов. У него странная походка: он так переваливается с боку на бок, как будто хромает на обе ноги; так ходят кривоногие, прирожденные всадники. В то же время во всех его движениях есть что-то “облическое”, что-то крабье. Но эта наружная неуклюжесть не неприятна: такая же согласованная, ловкая неуклюжесть чувствуется в движениях некоторых зверей, например медведей и слонов. Он маленького роста, широкоплеч и сухощав. На нем скромный темно-синий костюм, очень опрятный, но не щегольской; белый отложной мягкий воротничок, темный, узкий, длинный галстух. И весь он сразу производит впечатление телесной чистоты, свежести и, по-видимому, замечательного равновесия в сне и аппетите.

Ни отталкивающего, ни величественного, ни глубокомысленного нет в наружности Ленина. Есть скуластость и разрез глаз вверх, но эти черточки не слишком монгольские... Купол черепа обширен и высок, но далеко не так преувеличенно, как это выходит в фотографических ракурсах.

Ленин совсем лыс. Но остатки волос на висках, а также борода и усы до сих пор свидетельствуют, что в молодости он был отчаянно, огненно, красно-рыж. Об этом же говорят пурпурные родинки на его щеках, твердых, совсем молодых и таких румяных, как будто бы они только что вымыты холодной водой и крепко-накрепко вытерты. Какое великолепное здоровье!

Разговаривая, он делает близко к лицу короткие, тыкающие жесты. Руки у него большие и очень неприятные: духовного выражения их мне так и не удалось поймать. Но на глаза его я засмотрелся. Другие такие глаза я увидел лишь один раз, гораздо позднее.

От природы они узки; кроме того, у Ленина есть привычка щуриться, должно быть, вследствие скрываемой близорукости, и это, вместе с быстрыми взглядами исподлобья, придает им выражение минутной раскосости и, пожалуй, хитрости. Но не эта особенность меня поразила в них, а цвет их райков. Лишь прошлым летом в парижском Зоологическом саду, увидев золото-красные глаза обезьяны-лемура, я сказал себе удовлетворенно: “Вот, наконец-то я нашел цвет ленинских глаз!” Разница оказывалась только в том, что у лемура зрачки большие, беспокойные, а у Ленина они — точно проколы, сделанные тоненькой иголкой, и из них точно выскакивают синие искры.

Голос у него приятный, слишком мужественный для маленького роста и с тем сдержанным запасом силы, который неоценим для трибуны. Реплики в разговоре всегда носят иронический, снисходительный, пренебрежительный оттенок — давняя привычка, приобретенная в бесчисленных словесных битвах. “Все, что ты скажешь, я заранее знаю и легко опровергну, как здание, возведенное из песка ребенком”. Но это только манера, за нею полнейшее спокойствие, равнодушие ко всякой личности.

Вот, кажется, и все. Самого главного, конечно, не скажешь; это всегда так же трудно, как описывать словами пейзаж, мелодию, запах» («Ленин (Моментальная фотография)»).

Такие впечатления вынес Александр Иванович после встречи, которая длилась всего несколько минут. Правда, не упомянул он, столь внимательный к мелочам, что Ленин картавил. По его словам, Владимир Ильич сразу спросил, какой он фракции. Получив ответ, что никакой, быстро пробежал глазами листки с проспектом газеты и закончил встречу: «Я увижусь с Каменевым и поговорю с ним».

Впоследствии этот эпизод Куприн пересказывал сотни раз и, изображая Ленина, непременно картавил. «Вспоминаю его рассказ, как он беседовал с Лениным, — писал Марк Алданов, — помнится, являлся к диктатору с просьбой о разрешении на издание беспартийной газеты. — “Он меня спросил: ‘Куп-г-ин? Ах, да... Но какой же вы ф-г-акции?..’” — В глазах Александра Ивановича сквозило довольно благодушное изумление: что за чудище! спрашивает, какой фракции Куприн!»[327]

Судя по всему, Владимир Ильич выполнил обещание, поговорил с Каменевым, и 25 января 1919 года Куприна пригласили на решающую встречу по делу издания газеты. Он снова оказался в особняке Моссовета на Тверской. Увидел Каменева, с которым был уже знаком, а также молодого человека весьма приятной и интеллигентной наружности, которого ему представили как Владимира Павловича Милютина, наркома земледелия. Газета, о которой мечтал Куприн, была по его части. Здесь же Александр Иванович обнаружил самодовольного Демьяна Бедного и еще одного субъекта, как оказалось, редактора газеты для крестьян «Беднота» Льва Семеновича Сосновского.

Беседа вышла нелицеприятная. Куприн показался Демьяну Бедному аферистом, судя по его статье «История одной беспартийной газеты»:

«Куприн хлопотал о разрешении ему и группе каких-то писателей издавать чуть ли не на советскую субсидию беспартийную газету:

— Насчет политики ни-ни... Совершенно беспартийную. Нам бы только прокормиться...

И Куприн лукаво щурил свои монгольские глаза. Но тов. Каменев тоже щурил глаза.

Ни с субсидией, ни с газетой не выгорело»[328].

Александру Ивановичу жестко попеняли на идеологические промахи в программе планируемой газеты и вместо нее предложили вести «подвал» в только что основанном и финансируемом Наркоматом земледелия журнале «Красный пахарь». Раз уж он так печется о крестьянах и лесах. Глубоко уязвленный, писатель попросил время подумать.

Он возвращался в Петербург разочарованный, но не побежденный. Намеревался учесть все замечания Каменева и «товарищей», скорректировать программу газеты и снова добиваться разрешения. На месте остался хлопотать московский поэт Михаил Петрович Гальперин, которому, едва вернувшись в Гатчину, написал с просьбой информировать о ходе «наших общих дел». Сожалел: «Как жаль, что в этот раз нам не удалось подрезвиться! Ох, как скучен город, когда в нем чувствуешь себя чужим». Родная Москва уже жила по законам, недоступным пониманию Куприна.