Анатолий Тарасов - Александр Горбунов

«…Да, — отмечала Нина Григорьевна, — характер у Анатолия Владимировича был тяжелый, но этот же характер он на дело употреблял». Фирсов всегда ставил Тарасова в пример как человека. Великий хоккеист называл своего учителя «диктатором», который был «строг, подчас даже жесток», но который при этом был «фантастически предан хоккею и ради достижения поставленной цели не жалел ни себя, ни других». Даже когда хоккеисты выигрывали чемпионаты страны, мира и Олимпийские игры, Тарасов продолжал держать их в ежовых рукавицах. «А иначе, — говорил Фирсов, — и не выигрывали бы».

Когда Тарасов делал игрокам замечания, они порой считали, что он придирается. Но когда некоторые из них сами стали тренерами, они поняли: его требовательность связана только с профессиональным отношением к делу. «Если бы Тарасов не требовал с игроков, — считает Борис Михайлов, — то не стал бы великим хоккейным тренером. Я бы даже не сказал, что он был жестоким. Нетерпимым! И в каких-то эпизодах это переходило в жестокость. Он не терпел, чтобы на тренировках человек полностью не отдавался. Но он и плохое не пропускал, и за хорошее всё время хвалил». Тарасов умел и прощать. Методу педагогическую и тренерскую он видел абсолютно неразделимой.

Рассказывая о Тарасове, Владимир Федотов говорил, что не понимает, «как в одном человеке уживались два несовместимых качества — жестокость и добродушие». Приступив к тренерской деятельности, автоматически включающей в себя понятие «жестокость» — по отношению к себе в первую очередь, к соперникам, к нарушающим режим и не желающим усердно работать спортсменам, — сам Федотов продолжал оставаться человеком добродушным, не способным на необходимую жесткость, — и, думается, во многом по этой причине не преуспел в профессии.

Владимир Дворцов признал как-то, что у него с Тарасовым сложились не лучшие отношения. Можно подумать, будто он рассчитывал на «лучшие» после публикации в «Правде» в мае 1969 года статьи, направленной лично против Тарасова. «Но чем дальше Тарасов отходил от дел, — рассказывал Дворцов, — тем доверительнее ко мне относился. И ничуть не рассердился на меня за мое не совсем тактичное замечание, что Тихонов, очень быстро терявший те симпатичные черты, которые его отличали, в отношениях к людям хоккея стал совершенно как Тарасов. “Хуже Тарасова!” — с обычной своей непосредственностью воскликнул Анатолий Владимирович».

«Я думаю, что, наверное, правильно меня считали диктатором, — говорил Тарасов, — Может быть, это слово и подходит. Как считали, так и считали. Я в этом убежден, и это проверено жизнью в тяжелейших хоккейных боях — я не позволял наступать себе на пятки, на мозоли. Мне казалось, что я знаю, что я делаю. Если бы я подавлял чем-то своих игроков, то не была бы воспитана целая плеяда выдающихся хоккеистов. Да, я был суров. Придумывал не только трехразовые, но и четырехразовые тренировки. Это очень тяжело. Но я это делал не из сумасбродства. Знал, что мы иначе их, этих канадцев, не догоним. И одновременно я истязал не только их, а и себя. Когда мне говорят “грубый тренер”, я хочу спросить этих товарищей: “Он справедливый или нет?” Если он ругает тебя, он это делает для своего “я”, для своего величия, или он это делает для тебя?»

«Разве не первый признак вандализма, и даже хуже: хулиганства, — неуважение к родным великим людям, хихиканье над своими гениями, улюлюканье вслед тому, кто осчастливил Россию, прославил Россию — кто всю жизнь жил среди грандиозных образов, титанических задач — разве это не полное вандальство?!» — писал в 1911 году Корней Чуковский Илье Репину, возмущаясь нападками на художника со стороны «мирискусников». Эти слова могут быть отнесены и к Тарасову.

Тарасов выше приклеиваемых ему злопыхателями ярлыков. Все они — «мимо». На фоне грандиозного подвижничества, ежесуточного сгорания в деле, в котором ему не было равных и за которое его по сей день почитают в мире, именуя «отцом российского хоккея», не иначе.

Совершенно нормальный для тренера, пекущегося не о себе, а об игроках и команде, набор воспитательных средств, в который входили — и оказывали в большинстве случаев необходимое воздействие! — перевод в нижестоящий армейский клуб, отстранение от матчей, отстранение от сборной, гауптвахта… Спустя годы почти все подпадавшие под тарасовские санкции хоккеисты, на первых порах костерившие тренера за то, что он «перегибал палку» (а он действительно порой ее «перегибал»), признавали справедливость его решений.

Тренерская правда выше игроцкой.

Проведение любого тренировочного занятия было для Тарасова, как он сам говорил, «обязательным и приятным служебным долгом». В эти часы подлинного священнодействия никто не имел права отвлекать тренера даже на мгновение. Время, отведенное для урока, было для Тарасова самым дорогим. Он готовился к каждой тренировке с предельной тщательностью. Начинал с составления детального конспекта. Без него занятия не мыслил. Тарасов считал, что проводить урок следует так, чтобы каждый хоккеист «получил не только нужную долю физического и волевого заряда, но и почувствовал полезность тренировки».

Работал так сам и старательно приучал к такой работе всех, кто находился рядом. Юрий Моисеев, работяга из работяг, «шахтер» хоккея, — один из тех воспитанников Тарасова, кто стал отменным тренером. И где бы он ни работал, у него в тренерской комнате висел портрет Тарасова. Моисеев называл его «народным артистом в управлении коллективом: в нужный момент произносил нужные слова с нужной интонацией и с точной степенью громкости. Внимание игроков словно держал в руках».

Тарасов любил Моисеева. Быть может, и предполагал увидеть его в будущем тренером, но ставку на него, по ощущению игрока, «не делал», а рассчитывал — из той плеяды хоккеистов — в основном на Локтева, Фирсова и Ромишевского.

Самой громкой сенсацией чемпионатов мира в 60-х годах была названа победа сборной ГДР над шведской командой в Любляне-66 со счетом 4:1. Как поведал журналист Борис Левин, к победе восточных немцев приложил руку Тарасов.

Тренеры сборной ГДР попросили Тарасова накануне матча со шведами провести тренировку с командой. Левин приехал к концу занятия и увидел, как немецкие хоккеисты «измочаленные, на полусогнутых покидали лед». Тарасов в раздевалке сказал тренерам: «Завтра утром обязательно провести раскатку». Те в недоумении: «После сегодняшнего истязания, да еще завтра, в день игры, выходить на лед?» Тарасов: «Обязательно!» По дороге в гостиницу Левин в разговоре с Тарасовым предположил: «Завтра шведы измочаленным немцам отвезут штук десять — играючи». Тарасов в ответ: «Завтра немцы обыграют шведов, и это будет самая большая сенсация чемпионата».

Перед матчем Тарасов побывал в раздевалке сборной ГДР и попросил переводчика сказать команде: «На тренировке вы носились как черти. Так надо и сыграть. Вы сможете сегодня победить. В это нужно верить, твердо верить». После игры немецкие тренеры глазами искали Тарасова на трибуне, а капитан команды Иоахим Цише сказал: «Это — победа тренера Тарасова».

Тарасов постоянно бывал на тренировках специализированной детской школы ЦСКА, открытой по его настоятельной просьбе. Что бы ни говорили, какие бы примеры ни приводили (большей частью — совершенно некорректные) о переманивании уже будто бы состоявшихся игроков в ЦСКА, но Тарасов в клубе взял твердый курс: опираться на собственных воспитанников. И курсом этим следовал. Как-то вечером, в половине десятого (в дневное время льда на всех не хватало), Тарасов появился на занятии юношеской команды. Обнаружив, что у тренера нет конспекта, принялся сам, с листа, проводить урок.