Когда я вгляделся в твои черты - Victoria M. Vinya

учреждению, попросив взамен отдать Оле заветного попугая. Ему нравилось быть её героем.

Но Вадим чувствовал, как с каждым днём холодеет к любимой жене, и это приводило его в смятение. Чем он становился старше, тем больше желал огня, чего-нибудь неправильного, дикого. Таня была романтичной и светлой, а предложить ей попробовать в постели что-нибудь необычное казалось постыдным.

Случай свёл Дементьева с Радой. Шумная, весёлая, капризная и страстная — она была далека от его идеала. Тополёв таких называл «эгоистичными шкурами». Вадима околдовали её озорные чёрные локоны и хищные карие глаза. Рада грязно шутила и неутомимо занималась самым разным сексом. Но её склонность брать инициативу в постели раздражала Дементьева, и их общение постепенно сводилось к идее укрощения её нрава, который, по иронии, и пленил его когда-то.

Возвращаясь от любовницы домой, он подолгу глядел, как Таня гладила Олю по волосам перед телевизором, и ненавидел себя: «Почему я не могу любить тебя так, как раньше? Я настолько оскотинился, что не могу быть доволен, когда у меня есть всё. Человеку никогда не бывает достаточно. С этим нужно просто жить. Со всеми женщинами я подписываю разные договоры: ты любишь меня таким, какой есть, Рада любит мои деньги и взамен раздвигает ноги. В обоих случаях выходит честный обмен. Но будь в тебе хоть немного её пыла, я бы никогда даже не посмотрел в сторону других женщин. Догадываешься ли ты о моих изменах? Винишь ли себя? Может быть, ты тоже кого-то себе нашла? Даже думать не хочу! Никогда бы ни с кем не разделил то, что принадлежит мне».

Рада извела его, сожгла, испепелила. К тому же просить стала больше, чем отдавала. А вскоре и вовсе завела ещё одного ухажёра. Дементьев, не привыкший терять власть, разорвал их порочную связь, заодно избавившись от губительного чувства вины.

В погоне за свежими эмоциями и ростом дохода он решил перебраться с семьёй на Парадиз. Решение, сулившее душевное исцеление, обернулось для Дементьева кошмаром.

Когда после аварии он сидел весь в крови на тротуаре, сжимая в объятиях бездыханное изуродованное тело десятилетней дочери, в его голове всё вертелась картинка их первой семейной прогулки по Сигансине. Таня фотографировала цветы, а Оля гонялась за бабочками и махала руками всем пролетавшим в небе дирижаблям… Сегодня утром он заплетал её золотистые косы, бросал дольку лимона в горячий чай и просил одеться теплее. Всё как всегда. Теперь в разметавшихся волосах дрожали густые рубиновые капли, а курточка была разодрана и измазана грязным снегом.

После похорон Вадим не пустился во все тяжкие, с головой уйдя в работу. Иногда по вечерам он мог напиться в одиночестве, но к утру был на ногах и в трезвом уме. Скорбь многократно усилила чувство вины за измену, причислила погибшую супругу к лику святых и медленно стачивала рассудок. Навещая родных, он надевал маску стойкого бойца, который старался быть прежним вопреки чудовищной боли.

Тридцатидвухлетие Вадим отмечал с размахом ― в дорогом ресторане и с толпой гостей. Безвкусные блюда, опостылевшая выпивка, неинтересные разговоры и полные жалости взгляды. Больше ничто не имеет смысла.

Разве что эти заплаканные детские глазки, эти сбивчивые причитания.

В его силах высушить её слёзы, в его силах прогнать страх испуганной девочки — снова быть героем. Утешение на один единственный вечер, на ускользающее мгновение.

И снова годы пустоты.

Ему не вернуть колыбельный голос Тани. Не вернуть чудной и звонкий Олин смех. Не вернуть новогодний салют над набережной. Не вернуть тихое и ласковое «папусь, у тебя соринка на ресничке». Он оболочка без страсти и любви. Да и любовь вокруг ― мерзкий суррогат, клоунада, рождённая мыльными операми. Он держался ради матери с отцом, ради тёти Нины, приезжавшей зимой в своей старой соболиной шапке, пахнущей морозом и безмятежным детством. Она всегда могла найти нужные слова, но этого было недостаточно. Он даже пытался утешить себя воспоминанием о трогательной сероглазой девчушке из ресторана. Но чего уж теперь стыдиться? Она бы его точно поняла.

Погожим летним деньком Вадим крепко набрался с самого утра, проиграл в казино приличную сумму, отдал пачку денег какой-то прохожей старухе, плавал в городском пруду в своём дизайнерском костюме. Помирать так с музыкой! К ночи он сел пьяным за руль. Сигансина в это время совсем не похожа на Петербург: здесь едва ли кого-то убьёшь, даже если вылетишь на обочину и врежешься в столб прямо в центре города.

Вадим знал, что навсегда останется сидеть в салоне своего Шевроле, останется в этом дивном летнем парке. Он сам так решил. Приклеив к лобовому стеклу предсмертную записку, взвёл курок и стал удобнее пристраиваться в кресле таким образом, чтобы всё получилось с одного выстрела. Страх покинул его, и не осталось ничего, кроме убогой жалости к себе. Но скоро и она пройдёт. Тишина сомкнёт холодные объятия.

Сероглазая девочка остановила его. Не ангельским крылом ― когтистой дьявольской лапкой. Внутри её блестящих зрачков он увидел тяжёлые чёрные локоны и потаскухину ухмылочку Рады ― свой грех, своё прожигающее чувство вины. В её юном голосе подтаявшим шоколадом стекали позабытые грязные словечки с южным акцентом. «Неужели эти постыдные отголоски прошлого, эти жалкие похотливые кусочки себялюбивой пародии на женщину способны заставить меня вспомнить о том, как прекрасно жить?»

Но ведь Микаса непохожа на Раду. Тогда почему каждый её жест заставляет его вспоминать о своём позоре? Об отринутой и задушенной страсти.

― Вадим Александрович, я переживаю за вас…

И опустилась на колени. Перед ним! Сдавшимся слабаком, провонявшим алкоголем и потом. Покорная и утешающая. «Она и Таня, и Рада. И потаскуха, и жена. Совершенство, ― всё думал Дементьев, пока тоненькие руки Микасы забирали из его неподвижных пальцев пистолет. ― Что вырастет из этой девочки, раздавленной нищенским существованием и пьяными побоями?.. Не знаю. Хотел бы я её спасти. Спасти и любить. Когда-нибудь. Однажды…»

― Пошли уже домой! Ты же видишь, он в стельку и не соображает.

Этот голос, пожалуй, отрезвляет лучше ледяной воды! Вадим никогда в жизни не видел столь ревнивого и озлобленного взгляда. Красивый бешеный зверёныш. И он без ума от этой девчонки. Вадим не без насмешки думал о том, что Микаса даже не повернулась в сторону своего нервного дружка. «Он надеется урвать от неё хотя бы кусочек того же суррогата любви, который чавкая жрут все без исключения. Она его растопчет. Собьёт спесь своими нежными и порочными когтистыми лапками».

Он был разочарован.

Ожидание такси стряхнуло с