Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

На вопрос «Почему?» следовал ответ «Известно почему – нельзя», а почему «нельзя», не объясняли. Никто не помнил, как это повелось, с чего началось, почему повторяется некая чепуха. Одно было ясно: не нами заведено, не нам и отменять.

От трудностей, вызванных у нас запретительством, Роман и мы вместе с ним спасались бегством на Запад, разоблачая капитализм, тоже не без ограничений, ибо капитализм начинал напоминать неподсудный социализм.

Лифшиц, и тот не решался обратить аналитическую силу марксизма на государственный строй, что у нас назывался советским, а был ли советским, сомнений не выражал даже Лифшиц.

«Наша наука характеризовалась за тот период времени (грубо говоря, последние 40–50 лет) резкой сменой воззрений на язык…».

Словарь лингвистических терминов О. С. Ахмановой, Москва, «Советская энциклопедия», 1966.

Формировались мы в тени участников научно-идеологической битвы – лингвистической: нас учили недобитые марристы и уцелевшие в схватке с Марром виноградовцы. По ходу схватки, длившейся годы, наши профессора и за решётку попадали, и материалы готовили для Сталина, когда (по рефератам читавшего нам лекции член-корра Р. И. Аванесова) вождь писал свой директивный опус о языке, повергший прежних победителей в прах. Положение крупнейшего специалиста по русскому языку, академика В. В. Виноградова, который был и жертвой своих противников, и орудием их разгрома, – символ ситуации, когда, как на войне, лозунги, во имя которых ведется бойня, только предлог.

Повезло нам, видели, хотя бы изредка, научные авторитеты масштаба Виноградова, это дало нам представление о том, что значит научный авторитет. Попал я на собрание светил филологии, выступал француз Андре Мазон. В «Слове о полку Игореве» он чего-то не понял и стал спрашивать, что слово это означает. Затянулась пауза. Виктор Владимирович, не спеша, чтобы не смущать других, объяснил. Не помню, какое слово, помню данную им глоссу – пластом полегшая трава. «И это он знает!» – воскликнул француз.

Знание, известно, преумножает печаль. Большие знания о языке затрудняют пользование языком: великий лингвист был похож на сороконожку Густава Мейринка, размышляющую, как передвигать лапки. Писал Виноградов, словно затрудняясь писать, а говорить публично, без бумажки, совсем не мог, всегда читал, даже если требовалось произнести краткую речь.

Сильное впечатление я вынес от обстановки, очутившись на заседании в честь Виктора Владимировича. «Наша взяла!» – чувствовалось в атмосфере собрания, где словно на параде присутствовали взявшие верх в драке, которая неизвестно почему и началась. Выходит, отец структурализма Фердинанд де Соссюр прав при всей своей внушенной нам ошибочности: спор с предметом спора связан знаково, чисто символически. Не в языке дело, а в том, чья возьмет! Бойцы соблюдали личную лояльность, зная одно: кто за кого. Оказался я случайно при том, как Самарин и заместитель Виноградова А. И. Ефимов проводили заочный смотр союзникам. О ком-то из бойцов Александр Иванович сказал: «Вполне наш человек, одним плох: своих тоже жрет». «Да, – покачал головой Роман, – лопает, не разбирая».

Между преподавателями шла борьба, кипела и склока, но мы не видели зла ни от кого из них. Не помню предвзятых оценок, не помню, чтобы на студентах, на мне преподаватели вымещали свои предубеждения. Был случай исключительный – оставил ссадину в душе, неутихающее переживание. На семинаре профессора В. В. И. заговорил я о Джойсе, и В. В. другого способа зажать мне рот не нашла, как сообщить по начальству, что я тронулся. Остался бы я без курсовой, а то и без диплома, если бы не Роман. Ему, закафедрой и декану, В. В. доложила, что я свихнулся. Но Роман остался спокоен. Вызвал меня и спрашивает: «”Улисса” прочитали?» Что говорить, читал. Ну, говорит, идите, а то старушка всполошилась.

Среди сражавшихся, тех и других, правоверных и протестантов, были и шуты гороховые, и зачинщики-провокаторы, и безграмотные карьеристы, все промелькнули перед нами. Но если из традиционалистов-охранителей взять таких, как заведующая английской кафедрой Ольга Сергеевна Ахманова, то её оппоненты были слабы, меньше знали. По натуре и породе О. С. была барыня, куражилась над людьми, в том числе над студентами. Но ничего, кроме хорошего, от «Ахманихи» я не видел, хотя и бывал, заодно со всеми, жертвой её настроений. Вот она фордыбачит, ведет себя так, как левая или правая, нога её захочет, но тут же выручает дельным советом, какого ни один добряк-дурак тебе не даст. Злейшие враги Ольги Сергеевны не отрицали её знаний. Попробовали бы они это сделать! Роман Осипович Якобсон приехал в Москву и, выступая на собрании филологов, которое вела Ахманова, прежде всего сказал, что многие из прежних взглядов он оставил в прошлом, иначе, чего доброго, ему бы досталось. В споре с Ахманихой, вместо того чтобы отвечать на её критику, профессор Звегинцев Владимир Андреевич, за которого мы «болели», шеей дергал и вертел головой. У него был тик, но в тот раз, казалось, от полемических ударов. Наши чувства двоились. Жаль было видеть, как бьют хорошего человека, и нельзя было не понимать, что за дело.

Была у Ахманихи пристрастность группового бойца, было всё слишком человеческое, а у кого не было? Но было у Ольги Сергеевны, чего не было у её противников, это мы, даже при нашем возрастном свободолюбии, видели: у дипломированных филологов, неортодоксов, нет того, что есть у Ахмановой, – огромные знания, и нам перепадало.

«Вот, – говорила О. С., признавая мой ответ удовлетворительным, на тройку, – чего можно добиться даже при отсутствии способностей». В нашей группе учились с такими способностями, что Ольга Сергеевна оставила их на кафедре преподавать. А я, чуть ли не последний из её учеников, усвоил достаточно, чтобы учить на чужом языке.

Наша английская группа состояла из окончивших школу золотыми медалистами, в университете произошел ещё один отбор наиболее приспособленных. Новые для нас языки, испанский, французский или латынь, мы начинали изучать одновременно, и мои соученицы уходили от меня вперед, выражаясь ипподромным жаргоном, как от стоячего. Если на беговом кругу среди наездников становилось очевидным мое неумение управлять лошадью, то по сравнению с лингвистически одаренными сверстниками у меня обнаружился недостаток, названия которому я не знал, теперь знаю. В системе американского образования это – дефект ненаучаемости: учишь-учишь, а оно не усваивается. Некоторые слова я смотрел и вынужден снова и снова смотреть в словаре, хотя, знаю, слово встречалось мне тысячу раз. Мозги мои могу сравнить с компьютером, который тебе сообщает: объем исчерпан. Можно сравнить и с кастрюлей: налита до краев, вода кипит и выплескивается. Когда я сам должен был учить, то старался как можно больше говорить и как можно меньше писать на доске, чтобы не