Те, кто уходит, и те, кто остается - Элена Ферранте

Микеле, хоть и начал с меня, гораздо больше оценил поздравление моего мужа. «Вы очень любезны, профессор, — вежливо сказал он. — Вы нездешний и потому не можете в полной мере знать всех достоинств нашей матери. Мы простые люди, — он перешел на доверительный тон, — мой покойный дед, пусть земля ему будет пухом, начинал с нуля, открыл бар тут на углу, отец расширил его, устроил кондитерскую, которая благодаря таланту повара Спаньюоло, отца моей жены и настоящего мастера своего дела, — правда, Джильола, — прославилась на весь Неаполь. Но все же, — добавил он, — именно маме, нашей маме мы обязаны всем, что у нас есть. В последнее время народ пошел завистливый, многие желают нам зла, распускают отвратительные слухи. Но мы люди терпимые, мы привыкли сохранять спокойствие — и как не привыкнуть, если ты всю жизнь в коммерции. Тем более что правда всегда торжествует. А правда в том, что это умнейшая женщина с сильным характером. Она ни разу не сказала себе: „Не хочу ничего делать, буду отдыхать“. Она проработала всю жизнь, всю, и все на благо семьи, ничего для себя. Все, что сегодня у нас есть, все, что она для нас, своих сыновей, построила, все, чем мы занимаемся, — это продолжение ее трудов и ее заслуга!»

Мануэла стала обмахиваться еще активнее. Она перевела взгляд на Пьетро и громко сказала: «Микеле — прекрасный сын. В детстве, на Рождество, он забирался на стол и читал стихи. У него только один недостаток: очень уж любит поговорить, а когда говорит, всегда все преувеличивает». — «Что вы, мама, — перебил ее Марчелло, — какие преувеличения? Это чистая правда». И Микеле с новым воодушевлением продолжил превозносить Мануэлу, расписывать, какая она красивая, какая великодушная, и так до бесконечности, пока вдруг неожиданно не повернулся ко мне. «Есть только одна женщина, — сказал он серьезно и даже торжественно, — почти такая же, как наша мама». Другая женщина? Женщина, которая почти может сравниться с Мануэлой Соларой? Я смотрела на него в растерянности. Фраза, за исключением этого «почти», прозвучала явно не к месту, и на мгновение за столом повисло молчание. Джильола впилась взглядом в мужа; она много выпила, и смотрела на него расширенными зрачками. Лицо моей матери тоже напряглось: может, она надеялась, что этой женщиной окажется Элиза, что Микеле намерен передать ее дочери право унаследовать почетное звание главы семейства Солара. Мануэла перестала махать веером, стерла указательным пальцем пот с губы и уставилась на сына: сейчас он скажет, что пошутил.

Но Микеле со свойственной ему наглостью, наплевав на жену, на Энцо и даже на мать, перевел взгляд на Лилу. Он побледнел, даже слегка позеленел; с него частично слетела его обычная самоуверенность; он выбрасывал каждое слово, словно накидывал лассо, с помощью которого силился оторвать ее от Пьетро, завладевшего ее вниманием. «Сегодня, — сказал он, — все мы собрались здесь, во-первых, в честь двух уважаемых профессоров и их прелестных дочек, во-вторых, в честь дня рождения моей мамы, святой женщины, в-третьих, чтобы пожелать счастья и скорейшего вступления в брак Элизе, а в-четвертых, с вашего позволения, конечно, чтобы выпить за согласие, которое я уж и не надеялся получить. Лина, выйди сюда, пожалуйста».

Лина. Лила.

Я поискала ее взгляд и на долю секунды его перехватила. «Ну что, поняла теперь мою игру? — успела я прочитать в нем. — Поняла, как надо?» К моему огромному удивлению, пока Энцо изучал пятнышко на скатерти, она покорно встала и подошла к Микеле.

Он не коснулся ее. Ни пытался дотронуться ни до ее руки, ни до плеча, будто их разделяла бритва, о которую он боялся пораниться. Вместо этого кончиками пальцев скользнул по моему плечу и сказал: «Только не обижайся, Лену, ты большая молодец, ты проделала долгий путь, о тебе писали в газетах, мы все гордимся тобой, гордимся тем, что знаем тебя с детства. И все же — я уверен, что ты одобришь мои слова, потому что любишь Лину, — у Лины в голове есть кое-что, чего нет больше ни у кого, что-то такое, что вдруг дает о себе знать и против чего мы бессильны. Никакая медицина не скажет, что это такое, но ей это дано с рождения. Она сама про это не знает и знать не хочет — вон как сердито смотрит! Но если вы встанете у нее на пути, у вас будут большие проблемы. И наоборот, если она за вас, такое сделает, что все рот разинут. Я давно зарюсь на ее талант, давно мечтаю его купить. Да, купить, что тут плохого? Покупают же жемчуг и бриллианты! К сожалению, до сегодняшнего дня у меня ничего не получалось. Но сейчас мы сделали один маленький шажок в этом направлении, и именно это мне хотелось бы отпраздновать. Я пригласил синьору Черулло поработать в механографическом центре, который я основал в Ачерре. На самой современной из существующих машин. Если тебе, Лену, интересно, и вам, профессор, тоже, я могу отвезти вас туда, хоть прямо завтра или перед вашим отъездом. Что скажешь, Лену?»

Лила скривилась, недовольно замотала головой и, глядя на синьору Солару, произнесла: «Микеле ничего не понимает в компьютерах. Ему кажется, что я делаю бог знает что, а на самом деле это ерунда: достаточно пройти заочный курс. Даже я справилась, хотя у меня за плечами только начальная школа». Больше она ничего не сказала. Вопреки моим ожиданиям, она не стала высмеивать Микеле за его пафосную речь про ее необыкновенный дар или издеваться над его словами про жемчуг и бриллианты. Она приняла его комплименты и позволила нам выпить за ее новую работу, как будто и правда получила место в раю, и не мешала Микеле и дальше нахваливать ее: за такую зарплату она это ему прощала. Тут подал голос и Пьетро, обладавший способностью легко сходиться с людьми много ниже себя; и не подумав посоветоваться со мной, он сказал, что мы будем счастливы посетить центр в Ачерре, и засыпал вопросами Лилу, успевшую вернуться на свое место. Дай я ей время, она увела бы у меня мужа, как когда-то увела Нино, мелькнуло у меня. Но ревности я не испытывала. Даже если бы она на это и пошла, то с одной целью: сделать ров между нами еще глубже. Пьетро ей не нравился, это было очевидно, да и он никогда не бросил бы меня ради другой.

Охватившее меня чувство было намного сложнее. Я здесь родилась, и здесь меня считали человеком, добившимся самого большого успеха, — это всегда казалось мне неоспоримым фактом. Но Микеле своим панегириком в честь Лилы сверг меня с пьедестала, да еще на глазах моей родни; мало того, он хотел, чтобы и я согласилась с ним, вслух признав несравненные таланты моей подруги. И Лила ему не возразила. Я не исключала, что она сама спланировала и организовала это его выступление. Еще несколько лет назад, когда у меня была своя, пусть и скромная, писательская слава, я отнеслась бы к этому легко и даже порадовалась бы за Лилу, но теперь, когда мои достижения остались в прошлом, слова Микеле отозвались во мне болью. Мы с матерью обменялись взглядами. Она хмурилась; по выражению ее лица я поняла, что она с радостью влепила бы мне сейчас пощечину. Ее раздражало мое кроткое молчание; ей хотелось, чтобы я ответила, блеснула своими знаниями — знаниями высшего сорта, не чета этой ерунде в Ачерре. В ее глазах читался немой приказ. Но я его проигнорировала. Вдруг Мануэла Солара, обведя комнату недовольным взглядом, воскликнула: «Ну и жарища! Вам не кажется?»

Элиза, как и мать, не желала мириться с потерей моего авторитета. Но если та страдала молча, то Элиза с сияющим лицом повернулась ко мне, своей любимой старшей сестре, которой искренне гордилась, и радостно сказала: «Я должна тебе кое-что передать». И тут же, в своей обычной манере перескакивать с темы на тему, спросила: «Ты когда-нибудь летала на самолете?» Я ответила, что не летала. «Правда?» — «Правда». Оказалось, что из всех присутствующих только Пьетро летал много раз и не видел в этом ничего особенного. Но для Элизы и Марчелло это было настоящее приключение. Они летали в Германию, и по делам, и отдохнуть. Элиза немного боялась: самолет слегка трясло, а струя холодного воздуха била ей прямо в голову — еще чуть-чуть, и просверлила бы дыру! Но потом она увидела в иллюминатор белоснежные облака, а над ними ясное голубое небо. Так она открыла для себя, что там, над облаками, всегда хорошая погода и что с высоты земля кажется зелено-сине-фиолетовой, а кое-где сияет снежной белизной — они видели, когда пролетали над горами.