Петербургская баллада - Дмитрий Леонтьев

— Да что вам от меня надо?! — попытался вскочить со стула Бутаев, но мужчина удержал его за плечо, сжав вроде бы не сильно, но так ловко, что студент с криком боли упал обратно на стул.

— Да и остальное достаточно банально, — продолжал мужчина, словно ничего не случилось, — хамоват, труслив, глуп… Одним словом, весь набор современного самца. Разговор бесполезен, ибо тут любые доводы — что бисер перед свиньями. Однако этикет обязывает… Ты — Бутаев Олег Иванович, анкетные данные опустим, они известны одинаково хорошо и тебе, и мне, уже более трех лет обучаешься в одной группе с Михайловой Екатериной Анатольевной.

— Вы из милиции? — не выдержал студент.

— Несмотря на все твои старания, Михайлова тебя игнорировала и даже более того — относилась с нескрываемой брезгливостью, — не снизошел до ответа мужчина, продолжая свой монолог скучающим тоном. — Несколько раз у вас прилюдно происходили ссоры. И тогда ты решил отомстить «гордячке» — пошло и страшно. Не знаю уж, под каким предлогом тебе удалось подсыпать ей в пищу или напиток наркотики, но одурманенную Михайлову ты отвез на частную квартиру и передал в руки своих подельников. Не исключаю, что именно они и навели тебя на мысль о столь «оригинальном» способе мщения. А может быть, эта мысль пришла тебе в голову, когда они рассказывали тебе о своем бизнесе…

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — возмущенно запротестовал Бутаев. — Ничего я Михайловой не подсыпал! Не пришьете мне это дело! У меня папа знает кто?!

— Но и этого тебе показалось мало, — монотонно продолжал мужчина, словно зачитывая приговор, — ты решил закрепить успех, сделав ее унижение публичным. Одну из копий кассеты ты принес в институт и под большим «секретом» дал посмотреть местному гопнику и трепачу Похантюкову, заранее зная, что уж он-то позаботится сделать из этого секрета «тайну полишинеля». Ему ты наверняка сказал, что скачал фильм из Интернета или купил кассету на рынке…

— Врет он все, ничего я ему не говорил!

— А я ничего у него и не спрашивал, — впервые отреагировал на его протесты мужчина, — не было необходимости. Я и так знаю, что правда, а что — нет…

Из стенного шкафа послышался слабый шорох. Мужчина поморщился, подошел и, распахнув дверцу, посмотрел на скорчившегося там человека. Бутаев испуганно вскрикнул: в бесчувственном теле, лежащем среди папок с документами и учебными пособиями, он узнал директора института.

— Кто вы?! — осипшим голосом спросил он.

— Не задохнулся бы старик, — озабоченно пробормотал мужчина, проверяя у директора пульс. — Ладно, пора заканчивать…

И эта его механическая деловитость, полное отсутствие эмоций пугали куда больше крика и угроз. Но в следующую секунду все переменилось. Словно подброшенный мощной пружиной, он одним прыжком оказался возле растерявшегося студента и мощным ударом в поддых заставил его согнуться пополам. Достал из кармана кусок пластыря, заклеил своей жертве рот и спрятанной за креслом веревкой ловко прикрутил Бутаева к стулу.

— Как ты уже понял, я не из милиции, — вновь спокойно и безразлично пояснил он, — а потому долгих и глупых допросов не будет. Будет короткий и умный. Меня интересует только одно: адреса и имена людей, проводивших съемку и участвовавших в ней. Не крути головой, то, что ты хочешь сказать, я знаю. Меня интересует то, что ты сказать не хочешь. А потому, экономя свое и твое время (наверняка тебе так же малоприятно общаться со мной, как и мне с тобой), я быстро и очень болезненно сломаю тебе пальцы на левой руке. Потом дам в правую ручку, и вот на этом листе бумаги ты напишешь мне их данные. Если мои усилия пропадут впустую, я приступлю к следующему этапу — у меня богатый опыт на этот счет. Мне нередко доводилось добывать от пленных сведения в кратчайшие сроки, а это были люди куда покрепче тебя. Ты все понял? Тогда начнем.

Через пять минут он уже держал листок бумаги, исписанный дрожащей рукой Бутаева вкривь и вкось.

— И это все, что ты знаешь? — недоверчиво покосился он на трясущегося от боли и страха студента. — Адрес офиса в Веселом поселке? — Бутаев кивнул, что-то мыча сквозь закрывающий рот лейкопластырь. — Они там собираются? — догадался мучитель. — У них своя фирма? Официальная? Чем занимаются? Напиши… ма… А, мазутом. Стало быть, порнография — это хобби? Ну-ну. Дома ты ни у кого из них не был и по телефонам не звонил? Только офис… Ну что ж… Достаточно пока и этого. Теперь остался последний вопрос: что с тобой делать? Да не мычи ты так, с мысли сбиваешь. Заказ на тебя сделан, однако, с другой стороны, такого слизняка даже убивать противно. Правда, такие подонки, как ты, быстро забывают все уроки и вновь пакостят, гадят, поганят. Как же быть? Хорошо, я дам тебе шанс. Ты же будущий врач? Человек, который вскоре будет иметь власть над жизнью и здоровьем людей. Посмотрим, насколько ты готов к ответственности, ибо начинать тебе придется с себя самого. Твою жизнь и твое здоровье я передаю в твои собственные руки. Попытайся их удержать…

Через десять минут пустые коридоры института огласил истеричный женский вопль. Захлопали двери аудиторий. Выскочившие в коридор студенты увидели воющую от ужаса секретаршу директора. У ее ног скрючился в луже крови бледный до синевы Бутаев. Пальцы на его левой руке были неестественно вывернуты, а когда-то светло-голубые джинсы стали черными от крови. Рот его был по-прежнему заклеен лейкопластырем, и потому он лишь мычал, стоная жалобно и тихо. Визг оборвался — секретарша упала в обморок рядом с искалеченным телом, пачкая белую блузку в разбрызганной вокруг крови. Сквозь толпу студентов энергично протиснулся молодой, широкоплечий мужчина. Перевернув стонущего студента на спину, он одним резким движением содрал с его губ лейкопластырь и требовательно, наступательно-громко спросил:

— Бутаев?.. Кто это сделал? Куда он пошел?.. Ты меня слышишь?! Что ты ему сказал? Отвечай: что он от тебя узнал?

Бутаев в ужасе смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых уже явственно были заметны искры безумия, и, зажав руками низ живота, пытался отползти, извиваясь всем телом.

— Что ты ему сказал?! — продолжал настаивать мужчина. — Ты меня понимаешь? А-а, черт!..

Он с трудом протиснулся обратно, за плотное кольцо окружавших его людей, и, достав телефон, набрал номер:

— Иннокентий Семенович? Это Пискунов. У нас проблемы… Да, не уследили. Я знаю… Никто не думал, что он отважится действовать прямо в институте, в кабинете директора… Безумие какое-то… Нет, жив. Ничего сказать не может — шок. Болевой и психологический… Тут, знаете ли, такое дело… Он его кастрировал… Да делаем, делаем, господин подполковник… Знаю… так точно… Институт и так окружен, можем только прочесать этажи, но… Да, я думаю, что бесполезно… Я знаю… Да, виноват… Мы… Я… Но…

Он с гримасой отчаяния засунул смолкший телефон в карман и рявкнул в испуганно шушукающуюся толпу:

— Да вызовите вы наконец настоящего врача, медики хреновы! Эскулапы, есть среди вас доктор?! А, что б вас всех!

Протей попросил водителя остановить машину возле Спасо-Преображенского собора, расплатился и вышел. Несмотря на будний день, в храме было полно народа, в основном старушки и иностранцы. У иконы Богородицы Протей остановился. Его заметно пошатывало, в глазах стояла белесая пелена, все предметы казались смазанными и расплывчатыми. Уши словно заложили ватой, и только нарастающий, как морской прибой, шум крови терзал его слух, раздражая и вызывая странную слабость. Последнее время приступы становились все чаще и все продолжительнее. Проклятая контузия, полученная под Грозным, давала знать о себе все чаще и чаще. Раньше приступы начинались, как правило, после удачно выполненной работы — видимо, давало себя знать огромное нервное напряжение. Теперь же, в последние полгода, они грозили застать в самое неподходящее время в самом неподходящем месте. Он все время боялся, что когда-нибудь его может скрутить во время операции — и это будет конец. Разумеется, об этой печальной регрессии он не говорил ни начальству, ни товарищам, понимая, что в этом случае станет для них не только ненужным, но и опасным «слабым звеном». Как правило, приступы продолжались десять-пятнадцать минут, но он-то знал, как много всевозможных, и не всегда приятных, событий может произойти за это время. Как-то раз, когда приступ застал его прямо на улице, скрываясь от любопытных глаз, он вошел в церковь, и случилось странное… Из сплошной стены плотного тумана, занавешивающего взор, отчетливо и ярко выступила икона Божьей Матери. Это было так неожиданно и… прекрасно, что он замер, боясь спугнуть чудо. Самое удивительно, что в этот момент он не испытывал неприятных ощущений, которыми сопровождался каждый приступ, да и обычной слабости после он тоже не испытывал. С тех пор, чувствуя приближение очередной волны безумия, он стремился успеть добраться до этой спасительной гавани, и, как правило, приступ терпеливо ждал, словно подвластный более мощной, неведомой силе. Протей не был религиозен. Более того, когда-то, на заре комсомольской юности, он относился к религии с насмешливым презрением, считая ее спасательным кругом для слабаков. Почему же судьба даровала ему избавление от страданий таким странным и неестественным для него способом? Стоя перед иконой, он ни о чем не думал, не просил и не каялся. Все было ясно. Это был странный «диалог»: византийские, полные скорби глаза смотрели в глаза северные, леденистые и холодные. Они смотрели друг на друга и молчали. Они могли так смотреть друг на друга часами, безмолвные, словно вечность… Протей иногда противился сам себе, пытался избежать этих «встреч», относиться к ним как к обычному выверту больной психики, найти разумное и логическое объяснение происходящему. Он где-то вычитал, что секрет эффекта этих притягательных глаз таится в манере живописи старых мастеров. Их секрет был в том, что, рисуя глаза, они смотрели на рот иконы, а рисуя рот, смотрели в глаза. Не так ли появилась загадочная улыбка Моны Лизы? Но все эти мысли посещали его в промежутках между приступами, при их приближении он вновь и вновь стремился поскорее добраться до спасительного лика, уже не думая ни о причинах, ни о логике. Иногда он робко пробовал помолиться или просто что-то объяснить, рассказать. Не получалось. На душе становилось еще гаже, а разум протестовал против подобной «глупой слабости». Так они и встречались: стояли друг напротив друга и молчали. Да и не нужны были слова. Не словами шло это общение. Не о чем было говорить, не о чем просить и не в чем каяться. Все уже состоялось. Они просто смотрели друг другу в глаза. Шум крови в ушах человека потихоньку стихал, и вокруг наступала блаженная тишина. И в этой тишине они смотрели друг на друга…