Красно Солнышко - Виктория Гетто

– Приветствую тебя, Храбр-воевода! И тебя, Йолла, супруга Храброва! – вошёл в избу высокий дружинник в доспехе, поклонился хозяевам.

– И ты будь здрав, добрый человек! Не желаешь с нами обед разделить? – поклонились в ответ хозяева гостю.

Тот вежливо отказался – недосуг. Дел ещё видимо-невидимо. Только-только с двулодника на землю твёрдую сошёл.

– Гостинец вам родня передала. Во дворе стоит. И вот…

Гостинец? Родня? От кого, любопытно? Если бабка только… Правда, через кого и как?

Но тут дружинник извлёк из-за пояса нечто, завёрнутое в чистую тряпицу, положил на Божью ладонь:

– Ну, это в довесок. А сам подарок во дворе. – И улыбнулся устало, но лукаво.

Не утерпели хозяева, поднялись из-за стола. Вместе с воином вышли на двор и обомлели – стоят десять вороных, словно смола, коней долгогривых. Копытами бьют, глаза красные, злые, удила грызут. Коноводы их едва держат. Увидел жеребец главный Йоллу, мотнул головой так, что лопнул ремень кожаный, оборвалась уздечка, и рванулся конь к супруге Храбровой. Заступил ему дорогу было слав, защищая свою женщину, да оттолкнула его тугаринка в сторону, бросилась навстречу жеребцу, замерли оба, встретившись. Затем конь ей свою голову под мышку сунул, всхрапнул довольно, толкает женщину носом мягким, бархатными губами ладонь её ласкает. А у супруги Храбровой слёзы из глаз градом, и что-то жеребцу на ухо по-своему она шепчет. Дружинник же обернулся к воеводе второму, шепнул:

– Исполнил Крут обычай их. Заплатил выкуп племени. Злата с конскую голову дал отцу её, Бурай-хану. Так что пусть дурные мысли больше жену твою не гложут. А кони – хороши! Этот жеребец, когда ромеи на двулодник вломились, двоих копытами убил… – Подмигнул воин и ушёл со двора.

Храбр к жене подошёл, ну да Йолла уже успокоилась. Глаза красные вытирает, говорит:

– Это Харс. Я его жеребёнком выхаживала. Не забыл меня… Только как эти кони к Круту попали? Никогда лошадей породы этой не давали иноплеменникам. На них у нас лишь ханы великие да герои ездят… Помоги мне, супруг мой.

Завели коней в стойла, насыпали кормушки овсом отборным, расчесали гривы, вычистили шкуры скребницей. Потом Йолла опять что-то на своём языке сказала жеребцу, тот будто понял женщину, проржал в ответ коротко, ласково.

Вернулись супруги домой, раскатали тряпицу, в кою второй подарок завёрнут был, и села тут тугаринка потрясённо на лавку, словно силы её оставили. Посмотрела на плеть узорчатую, серебром отделанную, на мужа своего, спросила тихо:

– Ты… выкуп отдал отцу?

– Получил Бурай-хан золота столь, сколь голова коня весит. Или мало дал?

– Много дал! А может, и нет. Стою я столько?

Уже улыбается, лукавым взглядом смотрит на мужа. Тот шагнул к ней, обнял, губами лба коснулся, вдохнул запах родной, молвил в ответ:

– За всё злато мира тебя не отдам. Ибо нет цены моей супруге милой.

Вздохнула жена счастливо, носиком в грудь мужа ткнулась, прижалась, ответила, счастливая:

– Камча эта – знак племени. Отец мой, Бурай-хан, признаёт тебя сыном своим и наследником. Отныне ты, супруг мой, хан племён кипчакских. И каждый из кипчаков, увидев эту плеть, обязан тебе подчиниться и исполнить то, что ты пожелаешь.

Подняла лицо, потянулась, коснулась губами губ, да тут стукнули в двери вновь. И с досадой оторвались супруги друг от друга. Вошёл посланец княжий с вестью: просят Храбра нынче после второй стражи в детинец пожаловать. Крут, первый воевода, будет речь держать о походе своём… Поблагодарил гонца за труд второй воевода, задумчиво на супругу свою взглянул, а та уже к кроватке детской умчалась, грудь достала, тетёшкает дитя.

…Собрались все, кто тогда с богами беседовал: Крут да Храбр, оба князя, Слав да Путята и Брендан. Жёны князей стол накрыли, ушли в горницу, не их дело разговор сей слушать. Свои дела есть. А мужские дела – дела мужей. Испили по чаше за поход, потом Крут начал рассказывать, что в Арконе было, откуда народу столько и что на пути обратном приключилось. И словно живые вставали перед глазами собравшихся картины случившегося.

…Первые ядра рванули удачно, перелетев небольшой остров. Прямо над ромейскими каторгами, залив деревянные корабли морем огня. Кое-где языки пламени с неба попали в запасы греческого огня, уже уложенные на палубах гребных судов, приготовившихся к атаке длинного каравана. Вспыхнула паника – как могли еретики-славяне обнаружить в кромешной тьме эскадру мегадука Махера Ивакинуса? Предательство? Измена? И откуда у них снаряды, снаряжённые величайшей тайной империи – неугасимым огнём Калинника, едва только начавшим поступать для вооружения кораблей?

А славянские двулодники уже дали второй залп. Некоторые командиры не растерялись – раздались резкие команды, ударили барабаны гребных мастеров, и узкие корпуса каторг, на которых не было пожара, рванули вперёд, по дуге обходя безымянный островок. Слишком опытны были ромеи, чтобы растеряться от внезапного обстрела. С предателями, раскрывшими тайну засады, разберутся потом. Те, кому следует. А сейчас необходимо уничтожить еретиков до последнего! И пусть адмиральская галера уже пылает ярким пламенем, и спасшихся с неё точно не будет, но есть долг перед империей, и имя Христово ведёт в бой византийцев!

Третий залп требучетов лёг почти впустую, только добавив жару в уже горящие корабли, откуда неслись нечеловеческие вопли горящих заживо команд и прикованных цепями к своим скамьям гребцов. Кое-кто из славов забормотал, призывая Чура – уж больно жутко становилось от рёва, в котором не было ничего человеческого. Но команды командиров и сигналы с воеводиного двулодника быстро привели всех в чувство.

Требучеты прекратили стрельбу, теперь воины готовились к рукопашному бою. Впрочем, ещё оставались баллисты, бьющие настильным огнём. И за ними стояли лучшие стрелки. Греки перестраивались, ободрённые тем, что славяне перестали стрелять из метательных машин. Их остроносые каторги выстраивались в линию. В свете догорающих обломков Крут насчитал почти тридцать штук. И вполне возможно, где-то ещё прячется засада. Так что нужно смотреть в оба. Ромеи любили держать часть галер в резерве, и те нападали внезапно с тыла, когда противник был увлечён боем.

Флот славов начал перестраиваться, но тут со стороны греков послышались команды, и море перед славами вскипело – ромеи разрядили свои метательные орудия, но, поскольку в темноте неверно оценили расстояние, большая часть снарядов не долетела. Хотя и те, что угодили в цель, натворили дел, дырявя паруса, рвя снасти, пробивая дыры в корпусах. Послышались ругательства и проклятия – кое-кого из дружинников тоже зацепило. Появились и первые павшие, кому булыжник или свинцовое ядро из баллисты угодили в грудь. От такого удара не спасали ростовые щиты, которыми были увешаны борта двулодников.

Снова факел на лодье воеводы описал дугу, и по этому сигналу все корабли открыли огонь из баллист. Залп славов был гораздо удачнее, да и благодаря большим размерам их кораблей и махины были мощнее и больше. Массивные камни и брёвна разносили в щепы носы гребных каторг, проламывали палубы и днища, сносили ряды вёсел, калеча и убивая гребцов. Тем не менее ромеи не сдавались, и уже были совсем близко. Некоторые готовились перебросить мостки-вороны, и тогда в бой пойдут либурарии – пехотинцы. Но шквальный обстрел со стороны славян не прекращался ни на мгновение – камни и брёвна сплошной стеной летели в ромейские корабли. Закружился на месте один длинный дромон, зачерпнул бортом воду усиако[46]. Вспыхнул ярким пламенем ещё один, которому камень с баллисты славян угодил в установленный на палубе сифон для метания греческого огня. Но почему недолёты у греков?! Или глаза неверно оценивают размеры еретических кораблей?!