Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

И это была последняя из моих роковых ошибок: в этом классе никто не любил парфеток.

Так я стала еще и самодовольной заучкой.

Заучкой, дурой, богатейкой, голытьбой – выбирай на любой вкус, я буду называться как угодно. Все будет враньем.

Но даже это было не так страшно. Мне не так уж важны друзья. Пусть другие ходят под руки и сплетничают по углам. Моими друзьями будут мама с папой.

Однако пока я была окружена девочками, меня не трогали мальчишки. Когда рядом не осталось ни одной, я лишилась их защиты. И превратилась в мишень.

Девочки в городе не похожи на пансионерок. Вокруг слишком много интересного происходит, чтобы тратить на такую скучную особь больше времени, чем требуется на коротенькое оскорбление.

А мальчишки… Они внушают мне ужас. У них бывают выбиты зубы, на их лицах я вижу синяки. В их карманах может оказаться что угодно, а после школы они исчезают в переулках, где начинается их тайная жизнь. От них пахнет жестокостью.

Хуже всех главарь – Павелек Джебровски. Его фантазия никогда не иссякает. Самый высокий, худой до бритвенной остроты, он причинял мне настоящие страдания. Толчки, тычки, собачье дерьмо на моем стуле. Он порезал ножом мой новенький портфель. Виновного не нашли, но я уверена – это был он или это была его идея. А вчера – да, всего лишь вчера – я заметила на своей парте новую надпись. Корявые белые буквы: «жидовка».

Павелека наказывали, а он становился все злей. Ему ставили плохие отметки, а он точно старался стать еще хуже. Будто его привлекала какая‑то граница и он стремился пробить ее лбом. И я не сомневаюсь – однажды он ее пробьет. И тогда всем вокруг будет худо.

А пока он даже нравится нашим девчонкам. И это приводит меня в бешенство.

Не прошло и месяца, как я возненавидела новую школу. С каждым днем гнев в моем сердце все нарастает, раскаляется до температуры расплавленного металла.

Еще немного – и я спалила бы это место дотла.

Если бы не одно но.

* * *

Школа – это всего лишь школа. Здесь нет благородных панночек с такой голубой кровью, что та просвечивает сквозь их фарфоровую кожу. Занятия здесь ведут не бывшие балерины и добрые феи, а совсем простые люди. В обычной школе все не так. А главное – здесь до ужаса шумно.

После оглушительного звонка, от которого разве что кровь не идет из ушей, шум словно приминается, сжимается до низкого пчелиного гула в коробках классных комнат. Он копится, сгущается и, как только заканчивается очередной урок, вырывается из дверей и захлестывает все свободное пространство.

Как звери, выпущенные из клеток, дети начинают носиться, оглашая коридоры воплями; их крики отражаются от стен, как гуттаперчевые мячи, и разом летят в меня, бьют по вискам.

Я пробовала оставаться на своем месте и сидела, зажав уши руками, и ладони становились точно раковины, в которых стонет далекое море. Другие дети становились чайками, топот их ботинок по дощатым полам – ворчанием скорой грозы. Море становилось все ближе, тучи над ним все тяжелели… пока новый звонок не разрывал низкое небо.

У меня стала болеть голова. Раньше я и не знала, что это такое, когда болит внутри черепа. Мама иногда жаловалась, особенно если за окном становилось пасмурно. Я думала, это вроде шишки от удара дверцей буфета. Но все оказалось не так.

От шума я хожу как побитая. Как будто сам воздух вечно мнет и тормошит меня. Внутрь головы точно положили детскую погремушку, и она гремит сама по себе. Когда становится совсем плохо, я кладу голову на сложенные руки и вдавливаю глаза внутрь черепа. Я замираю, и тупая боль замирает вместе со мной. Однажды я не расслышала вопроса учительницы польского, так что она даже подошла ко мне и тронула за плечо. А когда я подняла лицо, она сказала, что я страшно бледная.

Учительница польского совсем молодая и оттого еще добрая. Она помогла мне встать и повела к медсестре прямо на уроке. Вот только проводить меня до конца она не смогла – едва мы вышли за дверь, в классе начал нарастать ненавистный шум. Учительница с каждым шагом нервничала все сильней, даже я заметила, хотя меня мутило от головной боли. Пани сказала мне, куда пройти и в какую дверь постучать, а сама быстро вернулась в класс. Наверное, ее тоже наругали бы. Взрослых ведь тоже ругают те, кто важнее их.

Я шла, держась рукой за стену. Стена была липкой, окрашенной холодной голубой краской до середины высоты, но я не могла не трогать ее, потому что боялась упасть. Вот наконец я оказалась у нужной двери. Постучалась и, услышав приглашение, вошла в кабинет школьной медсестры.

Нежные руки подхватили меня и помогли сесть на кушетку. Резко запахло какими‑то каплями, в мои пальцы с силой вложили стакан с холодным питьем.

Через несколько минут мне стало легче, и я смогла открыть глаза.

Я посмотрела на мою спасительницу – и мир озарился.

* * *

Павелек так и не возвращается на урок после драки на крыльце. Когда его нет поблизости, дышится гораздо легче и мне почти не тревожно.

И все же я не хочу здесь оставаться. Когда знаешь, где выход, сложно удержаться от искушения.

Выжидаю три урока, уговариваю себя, как могу. Потерпеть еще десять минут. И еще. И два раза по пять минуточек, ведь это совсем немного. Я не хочу сказать, что дети в обычной школе глупые. Просто в пансионе нас учили лучше. Выполняю задание первой и смирно сижу, сложив руки на парте. Незаметно для всех переставляю пальцы так, чтобы закрыть большую часть ругательств на столешнице, но у меня никогда не получается.

Кошусь на окно и вижу птицу на ветке напротив. Сорока издевательски склоняет черную голову набок, будто интересуется: «И долго ты будешь там сидеть? Жалкое зрелище». Качнув длинным, как нож, хвостом, сорока срывается с дерева и уносится в зимнее небо.

На этом мое терпение заканчивается. Беру тетрадь с выполненным заданием и несу ее к учительскому столу, пока остальные скрипят перьями по бумаге и передают друг другу шпаргалки на смятых листках. Стараюсь не улыбаться, когда говорю учителю, что мне нужно в кабинет медсестры. Мне еще ни разу никто не отказывал. Иногда меня пугает мысль о том, что однажды пани Дворжак или кто‑нибудь другой скажет «нет», а мне будет дурно по-настоящему.

Складываю вещи в портфель, щелкая латунными застежками под косыми взглядами одноклассников. Уж они‑то уверены, что я сачкую. Но мне все равно, в этот момент я неуязвима.

Лампы в коридорах моргают подслеповато, будто я их разбудила. Стараюсь двигаться быстро, но не переходить на бег. Вдоль по узкому коридору, через холл и направо, где ждет меня белая дверь. Я без стука дергаю за ручку, и она беспрекословно отворяется.

– Кто там? Ох, ну и ну! Сара, крошка, опять нездоровится?

Пани Новак сидит к двери в пол-оборота, подперев уютную кругленькую щеку такой же кругленькой рукой. Ноги в туфлях на острых каблучках она закинула одну на другую. Во рту у нее карамелька, фантик от которой лежит рядом с большой тетрадью. И, несмотря на свой вопрос, она ничуть не тревожится. Она давно раскусила мою хитрость.

Но пани Новак совсем не такая, как другие взрослые. Она сразу встала на мою