Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

сторону. Единственная, кто не пытается судить меня или воспитывать.

Она – моя взрослая подруга, моя фея.

Когда я впервые увидела пани Новак в кабинете медицинской сестры, то очень удивилась – ведь раньше она была учительницей родной речи. Но она легко объяснила эту перемену: в нашей школе не было ставки для еще одного учителя, а ехать в другой город ей не хотелось – слишком долго она пробыла вдали от родного дома. По счастью, у пани Новак сохранился сертификат военной сестры милосердия, который давал ей право обрабатывать разбитые носы, капать пожилому и чрезвычайно мнительному учителю ботаники сердечные капли и баловать младшеклассников кислыми витаминками. Чем она и занялась.

Словами не передать, как я была счастлива своей удаче! Пани Новак – лучшее, что было в пансионе. Не считая, конечно, тишины, что опускалась на коридоры бархатным занавесом, стоило только прозвенеть звонку на урок.

Пани Новак познакомила меня с правилами игры, и я легко их запомнила. Вот и сейчас она барабанит кончиками пальцев по щеке, ожидая моей реплики.

– Да, пани, нездоровится. Голова кружится и болит. Ах, кажется, сейчас я упаду!

Вместо падения я плюхаюсь на застеленную свежей простынкой кушетку и болтаю ногами в воздухе. Пани Новак покачивает головой и цокает языком:

– Как нехорошо, панночка. Сейчас попробуем вам помочь.

Устраиваюсь поудобней, пока пани Новак с видом ярмарочного шарлатана смешивает свой фирменный «тоник»: капли настоев из разных флаконов – женьшень и мята – и добавляет желтые гранулы лимонной кислоты. Пани Новак клянется, что это ее секретный рецепт и больше она никому его не готовит. Хорошо бы так. От кислого напитка по предплечьям и спине пробегают мурашки, я вздрагиваю всем телом и улыбаюсь.

– Ну что, полегчало? Готова вернуться в класс?

Вместо ответа морщу нос, но пани Новак и не ждет иного. С легким смешком она треплет меня по макушке:

– Хитрюга! Но я тебя понимаю… После «Блаженной Иоанны» здесь, должно быть, слишком легко учиться.

– Они совсем не умеют рисовать карты!

– Пани Ковальская задала бы им жару. – Пани Новак хихикает, совсем как девчонка. – Что ж, если мой тоник оказался бессилен, помогут другие средства!

Выжидаю, пока она двигает банки в застекленном шкафчике, извлекая на свет нечто особенное. Я почти не подскакиваю на месте. Это лучшая часть.

– Та-да-ам! Если не тоник, то помогут пилюли для души! Выбирай. – С этими словами пани Новак ставит передо мной банку, полную цветных шариков. – От тоски нет средства лучше симпатичных безделушек, правда?

Некоторые из них из шлифованного камня, из фарфора, из металла, туго перекатывающегося в ладонях; попадаются и совсем простенькие – из дерева или каучука. Но есть среди них истинные сокровища.

Стеклянные шарики меня завораживают. Их блеск, их гладкость, цвета, перетекающие друг в друга, точно кто‑то погрузил в стакан рисовальную кисточку и вода еще не успела размыть цвет до однородно-бурого. Танец красок застыл навечно в глянцевом стекле, что так приятно оттягивает руки. Большие, маленькие, прозрачные и насыщенные – я хочу владеть ими всеми, но могу взять только один за раз.

Пани Новак терпеливо ждет, пока я перебираю шарики в банке. В первый раз, когда она предложила их мне, я удивилась, откуда у нее может быть так много. Шарики были вроде детской валюты – в них играли, ими менялись, их коллекционировали. Иногда мне даже казалось, что за них могут убить. Пани Новак иногда конфисковывала один-другой у наших хулиганов, когда их игры становились опасны и кто‑то мог сломать ногу, поскользнувшись.

Не в силах определиться, я закрываю глаза и погружаю пальцы наугад. Жду, пока они не потеплеют, и вытаскиваю свой сегодняшний трофей. Им оказывается стеклянный шарик такой насыщенной мокрой зелени, что кажется переплавленным из бутылочного стекла. В его изумрудной глубине я вижу пузырек воздуха, будто чье‑то замершее дыхание.

– Сегодня твой день, – подмигивает мне пани Новак, закрывая банку и убирая ее в шкаф. – Пожалуй, отпущу тебя домой пораньше. Предупрежу пана учителя. Когда придешь, полежи немного, но только без книжки! – Она шутливо грозит мне пальцем.

Благодарю ее и опускаю новый шарик в карман шерстяного платья, туда, где его ожидают шесть других. Они приветственно стукаются гладкими боками.

Пани Новак пишет мне записку для родителей красивым разборчивым почерком, отчего‑то похожим на печатный. Неженским. На ее холеных пальцах с короткими розовыми ногтями переливаются кольца с цветными камушками. В тот момент, когда она протягивает мне сложенную вдвое записку, я вновь обращаю внимание на ее круглый кулон на шее, который она крутит на длинной цепочке. Тот ловит слабые солнечные лучи, отражая их прямо в стекла моих очков и…

– …все запомнила?

– А?

Кажется, она что‑то говорила, но я так увлеклась разглядыванием украшений пани Новак, что совсем ничего не слышала. Жмурюсь, и перед глазами проплывают сонные цветные пятна, чем‑то похожие на стеклянные шарики. Я уже на пороге медицинского кабинета, но не заметила даже, как там очутилась. Вот же растяпа!

– Иди прямиком домой, солнышко, – прищуривается пани Новак. – Хорошо?

Я послушно киваю и выхожу. Пани Новак достает из ящика вторую толстую тетрадь и раскрывает ее перед собой.

* * *

Миновав школьные ворота, я оборачиваюсь и, не утерпев, показываю зданию язык. Так‑то! Перехожу дорогу и углубляюсь в улочки нашего квартала, но через несколько домов поворачиваю направо у аптеки, протискиваюсь через узкий промежуток между старых домов и выхожу на широкий проспект у ларька с газетами и календарями.

Сминаю записку для родителей и выбрасываю ее в сток для дождевой воды. Сейчас там полно снега, и бумага быстро раскисает. По наручным часикам вычисляю, что дома мне нужно быть через полтора часа, когда закончатся уроки. Странно, мне казалось, я провела в кабинете пани Новак гораздо меньше времени.

Сцепив руки за спиной, чтобы портфель отбивал такт по моим икрам, я иду по зимней улице. До Рождества здесь было куда красивее: витрины искрились елочными украшениями, отовсюду пахло выпечкой и легко можно было встретить колядующих. Я тогда гуляла с родителями, нам было ужасно весело втроем.

Сейчас город пребывает в ворчливом и слегка заторможенном настроении, словно старик, который просил не будить его до обеда. То есть до Пасхи. А до нее еще немало.

Миную торговую улицу, стараясь увидеть как можно больше интересного: кошку в окне второго этажа, торговку искусственными цветами, радужную пленку в озерце талого снега посреди дороги. Я не боюсь, что меня кто‑то заметит, – родители в этот час неизменно заняты своими делами, самыми скучными из них. У мамы нет близких подруг в этом городе, все они далеко, а лучшие друзья отца живут в штетле – еврейском местечке. Так что я почти не рискую.

Нет, я бы с удовольствием помчалась домой прямо сейчас и уже через десять минут колотила бы в дверной молоток. Но я… просто не могу. Тогда мне придется объяснять слишком много неприятного. Тогда папа снова назовет меня агнцем, а мама будет всхлипывать в платочек. Всему этому я предпочту пусть украденную, но взрослую свободу идти куда вздумается и делать что хочется.

Мне кажется, несвобода влечет за собой секреты. Они прорастают на ней, как круглоголовые грибочки на подземном ожерелье грибниц. Прорастают назло.

Наконец я на месте. Колокольчик возвещает о моем приходе, и официантка в фартучке с оборками вежливо растягивает розовый рот. После улицы мои