Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

надо, сами друг дружку пересажаем. Вон рябой сидит, бухгалтер, – Ребров с трудом выговорил это слово, – стакан с чаем на работе на газету поставил и вроде как на лицо Сталину. Рядом никого не было, подходил к столу лишь его друг, с детства дружили и работали в одной конторе. Десять лет дали. А Соловьева, тот, что возле рябого, жена посадила, чтоб с любовником валандаться, а Соловьев начальником каким-то был. А я ведь тут, паря, прибарахлился. Смотри, – вытянул ногу Ребров, показывая новые, с высокими голяшками ботинки со шнуровкой, – износу им не будет. Ты заметил, ичиги у меня были, есть просили, сено из дыр торчало. А тут сидел в камере солидный такой, видно, что большой начальник. Ему с воли ботинки принесли, примерил – малы. Он мне их и сунул. Нежданно-негаданно. Никогда не думал, что буду такие носить, – Ребров не скрывал своей радости.

Человеку сломали жизнь, а он счастлив от новой обуви.

Уже на следующий день Алексеев получил бумагу, чернила, чтоб написать кассационную жалобу в Верховный суд РСФСР. Спектакль продолжался. Что писать, как доказать свою невиновность, с чего начать? Долго сидел Алексеев, долго крутил между ладонями ручку, пока помочь ему не вызвался Акимыч, седой, высохший старик, его Алексеев заметил сразу же, как вошел в камеру, потому, что Акимыч читал КНИГУ.

– Пиши коротко, тягомотину никто читать не будет, ясно, четко изложи то, что тебя оправдывает. Что напишешь – запомни. Вдруг вздумаешь написать генеральному прокурору, в Верховный Совет, министру внутренних дел…

– А поможет?

– Чем черт не шутит, когда бог спит. Главное, надейся и пиши. Были случаи, пересматривали дела.

Акимыч не только помог правильно написать жалобу, но и внес в сердце Алексеева некоторую надежду на досрочное освобождение. Потом, позднее, Алексеев понял, таким способом старый зэк решил поддержать его.

Не сразу, но Алексеев привык к «спокойной» жизни в общей тюрьме, не дергали ночью на допрос, не били, не оскорбляли. Наконец-то выспался и даже сходил на прием к врачу, видимо отбили почки, мочился Алексеев с кровью. А, главное, что обрадовало – книги, раз в десять дней их приносил книгоноша. А пока его не было, Акимыч одолжил ему роман Толстого «Петр Первый»:

– Умел граф писать. Если бы верил в переселение душ, то сказал бы, что Петр вселился в душу Сталина, такой же деспот и душегуб.

Непривычно было Алексееву слышать такие слова, потому и промолчал. Да Акимыч, кажется и не ждал ответа.

Почти год Алексеев был оторван от книг и с трепетом прикоснулся к потрепанному, затасканному многими руками тому. И как путник в пустыне, добравшись до воды, не может от нее оторваться, так и Алексеев не расставался с книгой и с неохотой закрыл ее, когда дали команду на прогулку. Каждый день заключенные по полчаса гуляли в тесном дворе, апрельское солнце не жалело тепла, и было приятно подставлять лицо под его ласковые лучи…

Народ в камере менялся, увели Соловьева, за все время следствия так и не сумевшего примириться с тем, что его сдала жена, вместо него появился беззубый старик, и у него сразу же начались долгие разговоры и споры с Акимычем. Исчезли полицаи и возникли два блатаря – сапоги начищены до блеска, штанины брюк, заправленных в сапоги, слегка приспущены над голенищами, на шее шарф, кепочка на бровях, в уголке рта папироса. Блатари по-хозяйски прошлись по камере, не вынимая рук из карманов.

– Смотри, Серый, ни одной приличной морды, одни фашисты, – презрительно сплюнул урка в клетчатой кепке.

Блатной, которого напарник назвал Серым, стоял, уставившись на Реброва:

– Снимай, фраер, прохоря.

– Чего? – не понял Ребров.

– Ботинки снимай, рожа!

– А как же я без них? – растерянно оглядел сокамерников Ребров.

– Босиком удобней, ноги не будут потеть. Снимай!

Еще раз оглядев камеру, Ребров начал расшнуровывать ботинки. Никто не спешил ему на помощь, хотя в камере кроме двух стариков сидели рослые сильные люди.

– Оставь его в покое, – не вытерпел Алексеев.

– Че? – удивился блатной. – Ты че, фраер, чифирю обпился? Да я тебе всю рожу попишу. Да ты мне прохоря языком чистить будешь…

Неожиданно Серый прервал поток ругательств и примирительно сказал:

– Ладно. Пусть пока носит.

В камере вздохнули с облегчением. Но тут второй урка обхватил сзади Алексеева, прижав его руки к туловищу, а Серый выхватил нож, полоснул им Алексеева по лицу и замахнулся вновь. Но Алексеев – кровь заливала ему правый глаз, была разрезана и щека – ударом ноги в пах, заставил Серого согнуться от боли, и тут же затылком ударил в лицо державшего его блатаря. Тот, вскрикнув, разжал руки:

– Сука! Он мне нос сломал!

А уж отдышавшийся Серый попытался ударить Алексеева ножом в живот… Не зря Николай Соловьев показывал Алексееву приемы дяди пограничника, ученье не прошло даром, развернувшись корпусом, Алексеев, как бы пропуская руку с ножом мимо себя, схватил ее и крутанул, да так, словно выплеснул всю обиду последних месяцев. Раздался хруст и дикий вопль Серого…

А в камеру уже вбегали надзиратели…

После того, как Алексееву зашили рану – глаз оказался цел – его на десять суток посадили в карцер на 300 граммов хлеба и стакан воды в день. Горячая баланда полагалась раз в три дня. Голый цементный пол, каменные стены, несмотря на конец апреля, холод в карцере был жуткий, и Алексеев невольно посочувствовал тем, кто сидел здесь зимой. Чтоб согреться, пытался разминаться, но не будешь ведь десять суток махать руками. Каждый день Алексеева водили на перевязку, и он старался замедлить шаги, чтобы согреться под солнцем…

А в карцере время словно останавливалось, и Алексеев, вспоминая, наизусть читал стихи Ойунского, Кулаковского, Пушкина, и даже сам попытался сочинить стихи посвященные Марте. Где она, что с ней. Каждый день начинался с мыслями о Марте. Если сдалась властям, то сколько лет дали? Забрала ли она сына у Прокопьевых?

Через десять дней его вернули в ту же камеру. Сразу определил, нет Реброва. Неужели убили блатари?

– В колонию Реброва этапировали, – успокоил Акимыч, – в пересылку. Оттуда одна дорога – в лагерь. А ботиночки Ребров блатным отдал, я ему посоветовал. Вступившись за Реброва, ты подставил его. Но, отдав ботинки, он сохранил себе жизнь. А ты себе очень и очень осложнил ее. Блатари злопамятны и обиды не прощают. Я никому, никогда не давал советы, но сейчас, пожалуй, изменю этому правилу. Я старый зек, прошел лагеря и кое-чему научился. Научился выживать. И скажу, никогда не связывайся с блатными, во-первых, они социально близкие органам, и те всегда на их стороне, во-вторых, для блатных нет преград, если они кого-то захотят убить, то достанут везде, подкупят охрану, надзирателей. И еще, в лагере каждый сам по себе, каждый в одиночку борется за свою