Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

жизнь. И, как я понял, только так можно выжить. Постарайтесь стать незаметным, на работах сильно не вкалывайте, не гонитесь за большой пайкой. Большая пайка укорачивает жизнь.

– Значит, если рядом кого-то будут убивать, избивать, я должен сидеть и смотреть?

– Зачем смотреть? Лучше ничего не замечать. Когда вас будут бить, отнимать пайку, никто не скажет ни слова. И я вам сейчас объясню, почему так происходит.

Возьмем нашу камеру. Кто здесь побывал? Полицаи, крестьянин Ребров и офицер Усов, получивший срок за то, что месяц побыл в плену, но сумел убежать и не один, а вовлек в побег человек двадцать. Что общего между этими тремя? Ничего.

Это совершенно разные люди, ненавидящие друг друга или ничего непонимающие, я говорю про Реброва. А идут все по пятьдесят восьмой. Будет кто из них помогать друг другу? Конечно, нет. В лагере тысячи человек, и все покорно терпят унижение, гибнут от голода, но, о попытке освободиться силой, даже не думают. Каждый уверен, что все сидят по заслугам и только его засадили по ошибке, но со временем обязательно разберутся и освободят.

– Вы тоже так думаете?

– Пока жив Сталин, я буду сидеть. В свое время я боролся против назначения его секретарем партии. Распространял «завещание Ленина». Слышали о нем? Арестовали, попал в лагерь. В сорок первом срок заканчивался, но началась война. Политических решили не выпускать, так и просидели всю войну. В сорок шестом освободили. И вот новый арест и десять лет ИТЛ. За дискредитацию Сталина. Имел неосторожность, сказать старому другу и опоненту, мол, не слушали нас, вот и получили палача. На суде «друг» – мы с ним вместе в гражданскую белых громили – сказал, что такие, как я, мешают остальным жить. Конечно, легче жить, ничего не замечая. Мы сами виноваты, надо было не агитировать против Сталина, а ликвидировать его.

– Вы не боитесь так говорить?

– Ну, во-первых, я вижу, с кем говорю. За эти годы я научился отличать порядочных людей от подлецов, во-вторых, что мне могут сделать? Добавят срок? Так я и этот до конца не отсижу, сдохну.

– А ваша семья?

– Жену арестовали, как члена семьи врага народа. Умерла в лагере. Сына мы уговорили от нас отказаться. Где он, не знаю, вроде взял фамилию жены. А вы женаты?

– Да.

– Если хотите ее увидеть, не забывайте, что я вам сказал. Поймите – это не трусость. Это правило, которое установила лагерная жизнь…

Они проговорили до отбоя, а ночью Акимыча увели.

А в конце мая ночью открылась дверь камеры и надзиратель прокричал:

– Алексеев, с вещами!

Вместе с другими арестантами Алексеева посадили в крытые брезентом грузовики и повезли в первую колонию…

Через месяц под усиленной охраной большую группу заключенных, среди которых был и Алексеев, привезли на пристань и, вызывая по одному, загнали на баржу.

В трюме баржи набилось человек четыреста, не меньше, нары в несколько этажей, между ними узкое пространство, чтоб только лежать. Между нарами проход – двоим не разойтись. Недалеко от люка большой бак для параши, вонь от которой достигает самых дальних углов, рядом с парашей бак с водой для питья.

С первого же дня пути заключенные начали гадать, куда их везут:

– На Алдан, – уверенно заявил, лежавший на нарах расположенных ниже Алексеевых, лобастый мужчина неопределенного возраста, можно было дать ему и тридцать и пятьдесят. – Но вот куда? В Хандыгу, в Джебарики-Хая уголек добывать, или на прииски Аллах-Юня, Ыныкчан, Бриндакит?

– Везде погибель, – мрачно отозвался невидимый Алексееву.

– Ну не говори, уголек добывать одно, дорогу прокладывать другое, прииск третье.

– А может нас в Сангары?

– На Алдан.

– И охрана молчит. Скоты!

Через день лобастый сам вызвался вынести из трюма парашу и, вернувшись, сказал:

– Тащимся против течения. Алдан. Заходили, сейчас обшманают кого-нибудь, – недовольно проговорил он, кивая в сторону идущих по узкому проходу блатных.

Блатных на барже хватало, и Алексеев, помня предупреждение Акимыча, что урки с ним обязательно рассчитаются, сразу занял верхние нары и сейчас откинулся на подушку, чтоб его не было видно. Он спускался лишь по нужде, да утром – получить пайку хлеба, больше ничего не давали. В трюме стояла духота, люки открывали только днем, и ночью нечем было дышать. Когда пожилой зэк стал задыхаться, конвой не только не выпустил его на палубу, но даже не открыл люк. Утром на палубу вынесли труп.

– Боится охрана ночью люки открывать, да их и понять можно… – лобастый не договорил, недалеко началась драка, конвой спуститься не решился, лишь пообещали всех перестрелять…

Вскоре на палубу подняли еще один труп. Лобастый сходил, вернулся мрачный:

– Блатные. Счет с кем-то свели. Я сразу понял, кого-то ищут. Ходили, высматривали. Говорят, в общей тюрьме нарвались на одного, на якута, здоровенный такой мужик, так он пятерых покалечил, они на него с ножами, а он им руки переломал, да и рожи не пожалел.

– Молодец! Я тоже про него слышал.

– Убьют его урки. Не днем так ночью, когда спать будет. С ними лучше не связываться.

– Ничего, зато теперь, прежде чем к кому лезть, думать будут. Да и якут этот, так просто не дастся…

Алексееву эти разговоры добавили тревоги, как быстро его драка с блатными стала легендой, и уж, конечно, урки обязательно попытаются его достать.

Через несколько дней снова остановились под погрузку угля для парохода, и лобастый сказал:

– Джебарики-Хая. Раз здесь не высадили, значит, на прииск везут. Гибельное место, подохнем все.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я в Бриндаките до сорокового года работал, но потом сбежал. Дороги хорошей на прииск нет, что-то по реке привезут, что-то по зимнику, даже жратвы не хватало, выдавали в день по шестьсот грамм хлеба, а работали по двенадцать часов. Это вольные, а заключенным вообще хана. Попробуй на голодный желудок покайлить руду или на откатке поработать. Одежонки хорошей тоже не было, а мороз под пятьдесят, до костей пробирал. Больше пяти лет такой жизни не выдержать. Бараки ветром продувает, а кому вообще пришлось в палатках зимовать. На прииск с дуру рванул, думал, деньжат подзаработаю.

– Ну и как?

– Да с такой житухой никаких денег не надо. Я там здоровье угробил и ноги отморозил. Потому и ушел.

– Видать, что-то забыл, раз теперь силком гонят.

– Надо было, когда уходил, три раза через левое плечо плюнуть.

– Скоро этот Охотский перевоз?

– От Джебариков недалеко. А, может, повезут до Эльдикана, там в сороковом собирались дорогу до Ыныкчана строить.

– Насколько залетел?

– На десять. Не выжить мне на прииске.

Все промолчали. Никто не хотел верить тому, что рассказал лобастый. Прошло столько лет, возможно, там все изменилось, наладилось…

Изнурительная дорога