Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг

– Ладно, сам знаю.

Но я уже не хотел на нее смотреть. Она медленно отплывала прочь, будто японская кукла нагаси-бина, которую положили в лодку и спустили на воду, чтобы она достигла моря и унесла с собой семейные грехи и несчастья. Что-то в ее лице внушало мне страх, нет, даже не страх, а обиду: она не имела права так поступать со мной. Мне хотелось различить в этой женщине прежнюю, стоящую на террасе в зеленом платье до полу, с целым роем сияющих солнечных ос над головой, с полной мокрых лопнувших вишен миской в руках. Но эта Зое – холст, темпера! – едва просвечивала в том, что я видел теперь. Контур ее был смазан, зелень выцвела, а багрянец поблек.

Оставаться с ней в комнате, отводить глаза от нейлоновой пряди надо лбом было неловко, даже мучительно, хотя я ругал себя последними словами и старался поддерживать беседу. Нечто похожее я испытал в десятом классе, когда хорошенькая Ванда, с которой я танцевал летом на деревенской дискотеке, приехала в город и позвонила мне из автомата на Калварийском рынке.

– Отец привез в город индеек и копчености, – сказала она. – Я могу отлучиться часа на два, если ты подойдешь к мясному павильону. Покажешь мне город, как обещал.

Я быстро собрался, прихватив цветы из вазы в гостиной, денег у меня было только на троллейбус и мороженое. Ванда стояла у рыночных ворот, напряженно вглядываясь в прохожих, я ее сразу узнал, несмотря на несуразную шапку с помпоном. Я прятался за телефонной будкой, пытаясь отыскать в ее лице то, что вдохновляло меня в августе. Постояв там немного, я сунул цветы в урну и пошел домой. Ванда звонила мне еще раз, ближе к вечеру, но я попросил мать подойти и соврать, что меня нет дома. Несколько ночей меня мучил хруст свекольной ботвы под ногами и звуки музыки, глухо доносящиеся до сарая, куда мы уходили целоваться. А потом прошло.

Лютас

Этот хромой, вечно обкуренный педик с фамилией немецкого летчика, закадычный дружок Кайриса, чем-то похож на него самого. То ли своей уверенностью в том, что он сечет страшнейшую фишку во всем, что вокруг происходит. То ли привычкой ссылаться на греков и латинян. Хотя последнее неточно, скорее, это Кайрис у него научился, раньше за ним такого не водилось. Когда я приезжал сюда в первый раз, Кайрис нас не познакомил, хотя трещал о нем беспрерывно, сказал даже, что Лилиенталь – практически его второе я, так они, дескать, стали близки. Помню, что это меня насторожило.

Я тогда еще не знал, что сделаю со своим бывшим другом, я только примеривался. Это потом, два года спустя, когда я понял, что прежнего не вернуть, вина полукровки стала разбухать, наполняться черной желчью, кровью и спермой, которую я расходовал теперь только на шлюх. Слишком много вины, чтобы ограничиться розыгрышем. Здесь не помогут мужские разговоры, внушения за стаканом портвейна и прочая чушь, ему нужно засветить настоящую оплеуху, чтобы пролетел через все ступеньки вниз по лестнице, переломал себе ребра и подняться уже не смог.

В моем рабочем календаре записано: встретиться с Лилиенталем, хотя я понятия не имею как его искать. Есть кое-какие зацепки из тюремного дневника, который так усердно строчит мой бывший приятель. Улица, дом, кафе, где они познакомились, китайская прачечная. Название галереи, описание одной из картин. И потом, не так уж много в Шиаде русских художников на костылях. Лилиенталь мне нужен, и я его найду.

Надо будет показать ему фильм, судя по записям Кайриса, это как раз тот человек, который способен его оценить. Может, я попрошу его начитать закадровый текст. В этом было бы что-то закругляющее историю, что-то болезненное и сладкое, у Кайриса челюсть отвиснет до земли, когда он услышит этот голос. Мне ведь нужен хороший баритон, отличное произношение: однажды мой фильм будет показан на фестивале, без титров, с английской озвучкой. А может, я сам начитаю. Еще неизвестно, какой у этого летчика акцент.

* * *

Очевидно, что заметки к сценарию превосходят сам сценарий, и мне становится не по себе. Похоже, я разучился работать со втулками. Планетарная втулка требует смазки, а я забил на все и продолжаю гнать всухую, осознаю это, но не могу остановиться. Новые смыслы, которые я собирался ловко подобрать на ходу, превратились в каменистую дорогу и угробили мне тормоза.

Может, дело в том, что я слишком долго занимался заказным кино? Некоторые вещи и обстоятельства в нем превосходили любые фантазии, я здорово поистаскался, и в конце концов мое воображение сложило лапки и тихо подохло. Я хотел сделать два параллельных сюжета: один – прописанный в сценарии, а второй – то, что происходит в комнатах, где актеры отдыхают. Перебивка была уже продумана, несколько кусков я взял из мюррейхедовского альбома «Шахматы», а потом прикинул и запилил его на весь саундтрек. К этому наглому англосаксу у меня слабость с детства, а точнее, с осени восемьдесят девятого года.

У нас тогда гостила подруга матери, толстая жемайтийка, богомольная и вредная, вечерами они с матерью сидели в столовой и обсуждали войну, смерть и еще, кажется, национальный вопрос. Подруге уступили всю спальню целиком, и она там по утрам стояла на коленях перед деревянной фигуркой Святого Микалоюса с воздетой к небесам рукой. Потом она отправлялась в костел, каждый раз пеняя матери на маловерие, а вернувшись, принималась обедать и обедала целый день, дотемна. Ради жемайтийки мать стелила на стол крахмальную скатерть, и мне велели держаться подальше от столовой, моей любимой комнаты с радиоприемником ВЭФ, который я довел до совершенства. Однажды вечером я зашел в спальню и быстро собрал немудреное устройство, спрятав проводки и лампочки от новогодней гирлянды в бумажных розах, которыми святой был обложен сверху до низу. Когда жемайтийка встала на колени и завела свою песнь, розы вспыхнули алым пламенем, замигали, будто потолок деревенской дискотеки, а святой Микалоюс заорал голосом Мюррея Хеда:

Костас

Без докторской «Победы» жить тут стало еще интереснее. Время оказалось густым, будто кисельная река, протекает сразу во все стороны и капает с потолка. Впору нарисовать солнечные часы на полу, да солнца маловато. Не странно ли, Хани, что я выменял часы на определенное количество дыма, то есть времени, проведенного с самим собой на старый манер? Я хотел остановить тюремное время, увидеть себя сидящим в кресле-качалке на альфамской террасе. А вот Оська, мой приятель в арабском шарфе, обменял свои часы на возможность начать движение, хотя куда он движется, я так толком и не понял. Хотел бы я знать, где его носит и какие ему чудятся знаки. Бубенцы железные, небось, потерял уже.

– Бадага? – сказал он с сомнением, когда мы прощались в прихожей. – Похоже, тебя на блошке накололи. В этой штуке не больше мистики, чем в возжигании вереска или краплении молоком.

– Что б ты понимал! В племени тесо погорелец надевает их на лодыжки и ходит по деревне, а следом идут все члены его семьи. – Я снял железную связку с гвоздя и сунул ему в карман рюкзака. – Бери, они почти ничего не весят и точно принесут тебе удачу.