Догоняй! - Анатолий Уманский

вместо того, чтобы съесть, – хорошенько накормили и напоили. Полковник решил, что его откармливают на потом, и совершенно успокоился: не стыдно принять смерть от рук людей, умеющих откармливать скот. Значит, не такие уж дикари.

Голые ребятишки бегали вокруг Полковника, тыча в него грязными пальцами и заливисто хохоча – над его обожженной солнцем кожей, над покрывавшей лицо щетиной, в которой засохла морская соль, над мокрой, обтрепанной одеждой. Дети есть дети, подумал Полковник, они всегда глухи к чужому несчастью. Что черные, что белые.

– Дети – злобные твари, – сказал он. Ребятишки все разом остановились, будто у них кончился завод, и уставились на него любопытными черными глазенками. – Дети, – продолжал он, – это наше будущее, и по ним видно, что всем на будущее насрать.

Они смотрели на него с таким неподдельным интересом, что Полковник решил продолжать. Но тут набежали мамаши (такие же наседки, как те, что водились в его родном городке, только черные и с голыми сиськами) и утащили детей прочь, повторяя какое-то слово на незнакомом Полковнику языке. Впрочем, он и сам догадался, что слово это означает «сумасшедший».

– А почему бы и нет? – сказал он вслух. – Весь мир такой.



Если Полковника и считали безумцем, то проявили потрясающую беспечность, даже не попытавшись его связать. Он мог бродить где вздумается и брать, что пожелает. Пару раз он, сам не зная зачем, брал свое мачете, которое туземцы повесили на стену одной из пустующих хижин, так и не найдя ему применения. Белые при виде психа с огромным ножом подняли бы крик и попытались бы его обезвредить самым безопасным для себя способом: застрелив или огрев чем-нибудь по башке. Черные просто забирали мачете и невозмутимо вешали обратно на стену.

Полковник никогда не делал различий между белыми и черными: приходилось ему убивать и тех и других. Он решил, что бегающей за ним по пятам ребятне не помешало бы все это знать, и однажды снова завел речь.

– Дети, – сказал он, раскинув руки, словно пастор на кафедре. – Знаете ли вы, чем я занимался? Белые мудаки находили у черных мудаков нефть. Или алмазы. Или медную руду. Или еще что-то находили – какая разница? Они обращались к черным царькам и просили дозволения разработать эти места, потому как черных сегодня принято спрашивать, правда, для этого черный должен высоко сидеть, на вас, голозадых папуасов, всем по-прежнему срать. Черные царьки соглашались – за большие деньги, ясное дело: любят царьки вкусную жрачку и тугую дырку. Но местным рытье на их исконной земле было как чирей на жопе. Поднимались бунты. Негрилы добывали откуда-то огнестрел. Белые мудаки обсирались и бежали жаловаться черным царькам на их некультурный народ. Черные царьки посылали черных вояк, и те давали местным пару уроков. Но иногда выход был один – добрый старый геноцид, и тогда нанимали нас. Мы решали вопрос окончательно и бесповоротно. Спрашивается: хрена ли вы за мною таскаетесь?

Малыши стояли вокруг него, кто ковырял пальцем в носу, кто колупал ногою песок. Полковника это привело в ярость. Он заорал на детей и принялся швыряться в них горстями песка. Ребятишки с визгом разбежались, а потом остановились и уставились на чудно́го белого, пытаясь понять, с чего он вдруг так разозлился. Но они не могли понять – настолько все, чем Полковник жил, было для них чуждо. Впоследствии он обнаружил, что в племени нет даже обязательного черного царька: дети подчинялись женщинам, женщины – мужчинам, старики не подчинялись никому – и племя все равно жило припеваючи, чем ужасно раздражало Полковника.



Шли дни, бесконечная череда совершенно одинаковых дней и ночей. Утром огромный красный шар солнца поднимался из океана в голубеющее небо, где выцветал до бледно-желтого и поливал, поливал, поливал остров нестерпимым зноем. Обитатели деревни вылезали из своих хижин и принимались за работу. Женщины собирали плоды с деревьев, таскали воду из ручья, мастерили браслеты, плели цветастые юбки из каких-то ярко окрашенных волокон и лепили из глины горшки. Непонятно было, зачем им столько горшков. Мужчины на челноках, столь утлых, что любой нормальный человек отказался бы переплыть в таком даже небольшой пруд, смело выходили в открытое море. Лихо орудуя деревянными веслами, они отплывали на многие километры от берега, ловили рыбу и больших черепах. Дети откровенно бездельничали – плескались в море и с визгом гонялись друг за дружкой весь день напролет. Старики тоже бездельничали – но по-тихому: валялись на солнышке или собирались кучкой под чьей-нибудь хижиной, вполголоса переговариваясь. Возможно, поминали былые деньки, скорее всего, ничем не отличавшиеся от нынешних. К вечеру племя собиралось в центре деревни, разжигало костры и закатывало пир. Солнце садилось в океан; костры гасли вместе с последними его лучами, и народ разбредался по хижинам. Наступала удушливая бархатисто-черная тропическая ночь, полная загадочных шорохов и стрекота насекомых.

Утром огромный красный шар солнца поднимался из океана в голубеющее небо…

Полковник бродил по острову неприкаянным духом, которого никто не боялся. Спал на берегу, наотрез отказавшись занять предложенную ему хижину. Питался вместе со всеми, благо туземцы, очевидно, не знали таких понятий, как «свой – чужой». Одежда его обветшала. Лицо зарастало густой бородой. Он брал мачете и сбривал ее, нанося себе ужасные порезы. Туземки жалостливо качали головами, отнимали у него нож, а раны залепляли какой-то липкой вонючей дрянью, от которой те, как ни странно, полностью заживали. В благодарность он называл их черномазыми дырками. Женщины лишь беззлобно смеялись и снова качали головами – все равно не понимали.

Иногда он испытывал желание напроситься с мужчинами в море – какое-никакое, а занятие; но слишком хорошо помнилось увиденное в глубине – оливковые кольца гигантского тела и немигающий глаз. Нет уж, пускай сами плавают в водах, где встречаются подобные твари. Впрочем, его никто и не звал – много ли толку от безумца?

Очень скоро его вспышки гнева перестали пугать детвору и, напротив, начали забавлять: однажды дети сами решили его разозлить – они прыгали вокруг, крича что-то явно обидное, и кидались в него ракушками. Но из хижин немедленно вылетели мамаши, и проказники, получив хорошую трепку, тотчас угомонились.

Языка племени Полковник не выучил и учить не собирался, что не мешало ему читать детям проповеди, которых они не поняли бы, даже зная его язык. Он вещал, что мир – суть большая задница; что люди в нем – дерьмо; что старшина Как-Его-Там-Звали-Мудилу был редкостной сволочью и тренироваться под его началом было истинной мукой. Невпопад вставляя уцелевшие в памяти обрывки