Королева Виктория - Екатерина Коути

Расследование загадочного покушения она поручила Джону Брауну, который уже зарекомендовал себя как надежный телохранитель. К леди Флоренс он отправился в компании королевского секретаря сэра Генри Понсонби, ибо что за Шерлок Холмс без доктора Ватсона? Гостям был оказан теплый прием. Леди Флоренс самолично заварила чай и даже разлила его по чашечкам, как-то подозрительно ловко орудуя изрезанными руками. Потрепав за уши сенбернара, Браун отправился на место преступления, но не обнаружил там улик. Тщательное изучение платья тоже не принесло результата. Газетчики уже написали, что прорехи на платье леди Флоренс не совпадали с порезами на нижнем белье. Озадаченный, Джон Браун вернулся к королеве и развел руками – расследование зашло в тупик.

Шумиха в газетах стихла довольно скоро. Врачи утверждали, что у леди Флоренс случилась галлюцинация, а фрейлины шептались, что она просто алкоголичка. И только королева никогда не забыла о фарсе, который лично для нее обернулся трагедией. Бродить по холоду в килте – вредно для здоровья, подорванного многолетним пьянством. После поездки к леди Флоренс Браун слег с лихорадкой. Его состояние ухудшалось, и 27 марта, через девять дней после расследования, он скончался. Увы, не у каждого детектива наличествует хеппи-энд.

Присутствие Джона Брауна благотворно действовало на королеву. Она стала чаще улыбаться, в ней проснулся интерес к жизни и всем ее радостям – путешествиям, книгам, вкусной еде, даже разухабистым балам гилли в Балморале. Виктория начала беспокоиться, что ее скорбь так резко пошла на спад, но утешала себя тем, что со временем отчаяние перерастает в созерцательную меланхолию.

Только одна сфера деятельности оставалась табу для Виктории – политика. В первые месяцы после смерти мужа королева почти полностью отошла от дел. Она соглашалась подписывать документы, но этим груз ее обязанностей исчерпывался.

В первые месяцы после смерти Альберта даже премьер-министр Палмерстон не мог добиться у нее аудиенции. Вместо Виктории к нему выходила смущенная принцесса Алиса, ставшая посредником между матерью и внешним миром. Алиса принимала сообщения, которые затем доставляла Виктории. Прийдя в себя, Виктория пошла на компромисс – согласилась принимать министров, но не лицом к лицу, а за приоткрытой дверью. Они громогласно зачитывали документы, а королева, сидевшая в другой комнате, кивала в знак согласия или качала головой. Ее ответы передавал секретарь, стоявший в дверном проеме.

Любые попытки вытащить ее на публику Виктория принимала в штыки. Ей казалось, что политики не в силах оценить глубину ее горя, равно как и масштаб личности покойного Альберта. В трауре она находила мрачное удовольствие, а когда придворные и дети отказывались разделять ее своеобразное хобби, в их адрес сыпались обвинения.

В 1866 году она согласилась провести церемонию открытия парламента, но лишь потому, что в то время в парламенте рассматривался вопрос о цивильном листе ее детей. Но, верная себе до конца, Виктория не могла не высказать господам из парламента, что именно она думает об их жестокосердии: «Королева вынуждена сказать, что ее весьма удручает бесчувствие тех, кто попросил королеву поехать и открыть парламент… она не в состоянии понять, откуда взялась ничем не обоснованная и бессердечная идея вытащить на потеху несчастную вдову, испуганную и дрожащую, в глубоком трауре и в ОДИНОЧЕСТВЕ»[194]. Парламент она открывала с кислой миной – и в тот год, и годом позже. Надежные стены резиденций покидала лишь затем, чтобы полюбоваться на очередной памятник Альберту.

Подданные были разочарованы тем, что королева, образчик долга, предавалась праздности, пусть и замешанной на скорби. В ходу были шутки, что, дескать, Букингемский дворец следует продать за ненадобностью, поскольку его владелица отошла от дел. «Присутствие на британском троне затворницы ослабит почтение к авторитету, которое должен внушать монарх», – сокрушалась «Таймс». Как смела королева забыть, что ее жизнь отнюдь не является частной? Погоревала – и будет.

Досаду сограждан суммировал лорд Галифакс, написав: «Невозможно отрицать, что ее величество чрезмерно полагается на прежнюю популярность. Коронованные особы, как, впрочем, и все остальные, должны прилагать больше усилий, чем в прежние дни, чтобы соответствовать изменившимся обстоятельствам и новым веяниям. Народ рассчитывает, что король или королева будут играть свою роль и выглядеть соответствующим образом. Люди хотят своими глазами видеть корону, скипетр и все такое прочее. Они платят деньги и рассчитывают увидеть блеск. Было бы неразумно думать, что они могут обойтись без монарха, укрывшегося в Осборне и Балморале и ведущего уединенную жизнь частного лица»[195].

«Как вернуть королеве интерес к государственным делам?» – этот вопрос не давал покоя министрам, но пока пессимисты ворчали на «Виндзорскую вдову», их более деятельные коллеги искали подход к упрямой государыне.

Пронять ее пытались кнутом и пряником. Эти два противоположных подхода воплощали двое премьеров, оказавших наибольшее влияние на вторую половину царствования Виктории. Одного она ненавидела, другим восхищалась и готова была часами впитывать его медоточивые слова. Речь идет, конечно, о Уильяме Гладстоне и Бенджамине Дизраэли.

* * *

Кроме политических амбиций, между ними не было ничего общего. Уильям Гладстон, шотландец по происхождению, родился в 1809 году в семье ливерпульского купца, владевшего плантациями в Вест-Индии. Наличие рабов не мешало мистеру Гладстону исповедовать евангелические взгляды, которые он привил своим шестерым отпрыскам. Еще до того, как он стал «железным старцем», Гладстон отличался истовым трудолюбием и суровой набожностью.

С отличием отучившись в Итоне, он столь же блестяще окончил Оксфорд, где преуспел в математике и изучении античной литературы. Оксфорд привил ему любовь к Гомеру, чьи труды Гладстон переводил на досуге, а также укрепил его консервативные взгляды. По окончании университета суровый юноша подумывал о церковной карьере, однако увлекся политикой и в 1832 году был избран в парламент от партии тори.

За время продолжительной политической карьеры взгляды Гладстона претерпели изменения. В 1841 году он занял пост заместителя министра торговли в министерстве Роберта Пиля, а в 1843 году стал министром торговли. По своим убеждениям Гладстон был пилитом, то есть умеренным тори и сторонником реформ, точно так же, как Виктория с Альбертом. Но, все больше отдаляясь от своей партии, в 1852 году Гладстон отказался вступить в консервативный кабинет с Дерби и Дизраэли, предпочтя пост канцлера казначейства в правительстве лорда Абердина – коалиции вигов и пилитов.

На новом посту он проявил себя блестящим финансистом, но подтвердил готовность прибегнуть к жестким мерам. Отменяя одну акцизную пошлину за другой, Гладстон замахнулся на подоходный налог, но, поняв, что отменить его будет непросто, снизил границу налогообложения до 100 фунтов стерлингов в год. По задумке Гладстона, чем больше граждан платили бы налог, тем громче звучали бы возмущенные голоса, и в конце концов правительству пришлось бы отменить непопулярную меру. Но министр переоценил сознательность соотечественников, и налогооблажение осталось без изменений.