Призрак для Евы - Рут Ренделл

Поздравив себя с успешным бегством из Фредингтон-Крус и от Леонардо, Джимс поехал на восток, а затем свернул влево и стал подниматься на крутой уступ, который возвышался над Блэкмурской долиной и на котором располагался Шестон. Вид с Касл-Грин на «зеленеющие луга трех графств»[51]практически не изменился со времен Гарди и все еще приятно удивлял случайного путешественника, но Джимс не стал задерживаться, чтобы полюбоваться пейзажем. Он оставил машину на платной стоянке в Шестоне и пошел пешком по Палладор-стрит к агентству по продаже недвижимости. Женщина за стойкой, вероятно, была единственным человеком во всем Соединенном Королевстве, который не читал статью в газете и не узнал его имя, подумал Джимс, называя себя. Вот и хорошо. Заключив сделку, он вернулся к машине и снова выехал на шоссе, ведущее в Лондон.

По дороге домой, прокручивая в голове все факты, Джимс пришел к выводу, что его карьера закончилась. Ничто не может спасти его от катастрофы. На нем клеймо двоеженца, что можно было бы без особого успеха отрицать, а также неразборчивого в связях гомосексуалиста, и это отрицать он уже не мог, да и не хотел. Кроме того, его допрашивали в качестве подозреваемого в убийстве. Годы избирательных кампаний, вынужденная попытка выдвигаться кандидатом от промышленных Центральных графств, прежде чем получить надежный округ, бесчисленные выходные, проведенные с избирателями, тряска по деревенским дорогам в «Уиннебейго», бесконечные речи, торжественные приемы, объятия с детьми — как он ненавидит детей! — и горы лжи, произнесенной перед пенсионерами, охотниками, защитниками вивисекции, пациентами больниц и школьными учителями, — все это была пустая трата времени. Вероятно, партия открестится от него и пошлет куда подальше. И вернуться он уже не сможет. В политике для него места нет. Остается лишь благодарить Бога, что у него есть железное алиби на то время, когда был убит этот негодяй Джерри Лич. И что бы там ни думала Зилла, он обвел ее вокруг пальца.

У ответвления, ведущего к трем деревням, Джимс съехал с главной дороги. На часах было без четверти час. Он остановился у хорошо знакомой гостиницы — они с Айво Кэрью однажды провели здесь приятные выходные — и заказал ленч. Но аппетит покинул его, и Джимс не смог проглотить ни кусочка.

Прежде чем спуститься к репортерам, Зилла тщательно оделась сама и одела детей. Ночью она долго обдумывала эту проблему. На Евгении и Джордане была летняя униформа модных детишек верхушки среднего класса на рубеже двадцать первого века: белые кроссовки, белые шорты и белые футболки — полосатая у Джордана и с модными узорами у Евгении. Сама Зилла надела белые брюки и синюю блузку с глубоким вырезом. Помня о том, как эти ужасные журналисты отзывались о ее туфлях, она выбрала сандалии без каблуков.

Евгения не хотела надевать шорты и поначалу категорически отказывалась.

— Я не такая девочка. Ты уже должна знать. Я ношу или длинные брюки, или платье. Ты должна знать.

— Заключим сделку, — опрометчиво пообещала Зилла. — Пять фунтов.

— Десять.

— Ты плохо кончишь. — То же самое говорила мать Зиллы двадцать лет назад.

Джордан захныкал. Зилла подумала, что нужно успокоить его каким-нибудь позитивным и действенным способом — например, глотком виски, — но не решилась и прибегла к детскому аспирину. Лекарство не подействовало.

Она мило улыбалась репортерам и позировала, держа детей за руки. Джордан на пять минут перестал плакать, очарованный громадной собакой, которую привел с собой один из журналистов, — такого большого пса Зилла в жизни не видела. Заявив, что у нее есть кое-что для прессы, она протянула несколько копий заявления, которое напечатала на компьютере Джимса накануне вечером. Там подтверждалось, что все сказанное в утренней газете — правда, а она лишь хочет добавить, что поддерживает мужа и останется с ним и в горе, и в радости. Утром они несколько раз говорили по телефону, и Зилла заверила Джимса в своей преданности и в том, что станет для него надежной опорой. Ответив всего на один вопрос, она с достоинством вернулась в дом.

Молодая женщина с йоркширским акцентом спросила, действительно ли Джимс бисексуал?

— Я уверена, он не обидится на меня, если я скажу, что это правда. Теперь уже нечего скрывать, — ответила Зилла и, воспользовавшись одним из любимых выражений Мелины, прибавила, что доверие и любовь станут «краеугольным камнем наших новых отношений».

Джордан снова расплакался. Довольная встречей с журналистами, Зилла вместе с ним поднялась на лифте. После интервью и общения с фотографами она несколько приуныла. Делать ей теперь абсолютно нечего. Когда вернется Джимс? Она лгала репортерам, утверждая, что утром они несколько раз говорили по телефону. Зилла знала, что он не позвонит, а у нее самой не было никакого желания звонить ему. В любом случае Джимс должен приехать домой, и ей не хотелось бы присутствовать при его возвращении. Отбросив мысль о кино, бассейне и всевозможных развлечениях, предлагаемых в «Трокадеро», она повела детей на ленч в «Макдоналдс», а затем они прокатились на прогулочном катере к плотине через Темзу. Волн не было, катер плыл медленно, но Джордана все равно тошнило, и он проплакал всю обратную дорогу.

Они вернулись домой в шесть, но Джимса все еще не было. Разве что он появился и снова уехал. Зилла сомневалась в этом, и через десять минут ее сомнения подтвердились. К тому времени она уже переоделась в пляжную пижаму, купленную в бутике на Чаринг-Кросс, вспомнила, что отец болен, но не стала звонить матери, и отправила обоих детей в ванную. Входная дверь открылась и снова закрылась. Повернувшись, Зилла увидела Джимса, который остановился в дверном проеме. Лицо его было бледным и взволнованным.

— Я собиралась звонить матери, — нервно сказала Зилла.

— Подожди, — ответил он. — Тебе что-нибудь налить? — Вкрадчивым тоном он разговаривал в двух случаях: когда был очень доволен собой или очень зол.

Зилла колебалась. Она сполоснула руки, потом насухо вытерла.

— Джин с тоником, пожалуйста. — Голос ее звучал нерешительно. Она пошла за Джимсом в гостиную.

Он принес ей напиток, на секунду-другую задержался рядом с ней. В его позе не было ничего угрожающего, однако опасность представлял он сам, и Зилла поморщилась. Джимс рассмеялся — сухим, горьким смехом.

— Я видел газету, — сказал он, садясь. — Наверное, газету — не знаю, как еще это можно назвать. И общался с прессой. Немного чересчур, тебе не кажется?

— Что именно?

— То, что ты рассказала этой Рекмен. И фотографии, которые ты ей дала. Неужели я это заслужил?

— Конечно, заслужил — тем, как со мной обращался.

Из ванной комнаты донесся плач, и в гостиную вошла Евгения, в пижаме и халате. Она посмотрела на Джимса взглядом, каким домовладелец смотрит на собачье дерьмо на пороге, но ничего не сказала.

— Я не буду его вытаскивать из ванны. — Евгения обращалась к матери. — Это твоя обязанность, я все время тебе повторяю. Он говорит, что у него болит живот.