Франция в эпоху позднего средневековья - Юрий Малинин

Однако идеал империи при этом отнюдь не исчез и не утратил привлекательности. Он как мираж продолжал маячить над Западом на протяжении всей его дальнейшей истории, соблазняя многих сильных правителей. В XVI в. к нему устремился сначала император Карл V Габсбург, а затем его сын — испанский король Филипп II. В XVII в. он сильно искушал французского короля Людовика XIV, «короля-солнце». Столетием спустя его на какое-то время все же достигнет Наполеон. А в нашем столетии он воскреснет со страшной силой в планах Гитлера, который отнюдь не случайно подчеркивал преемственность между своим Третьим рейхом и первым рейхом Гогенштауфенов.

Но если имперская идея оказалась слишком слабой в масштабах универсальных, европейских, то она проявила гораздо большую жизненную силу в масштабах национальных, вылившись в идею абсолютной монархии. Теория абсолютизма, заимствованная в своих основных положениях из римского имперского права, появилась на Западе задолго до того, как она стала успешно воплощаться на практике. Еще в XIII в. юристы во Франции формулируют принцип: «король Франции является императором в своем королевстве», обосновывая, что власть короля подобна власти римских императоров.

Окончательно утверждаются абсолютистские режимы в отдельных странах Европы в XVI–XVII вв., непременно при этом подавляя или упраздняя сословно-представительные институты власти. Абсолютная монархия как будто закономерно сменяла сословно-представительную, вступая в свою прогрессивную роль на период зарождения капитализма, как обычно осмысляет это явление наша историческая литература. Но действительно ли абсолютизм в истории Запада сыграл некогда эту роль, в частности по отношению к раннему капитализму? Характерно, что наиболее успешно социально-экономическое развитие шло в тех странах, где абсолютистским поползновениям монархии был быстро положен предел. Так случилось в Нидерландах, где в результате революции в конце XVI в. северные провинции (Голландия) низложили своего короля, а полвека спустя — в Англии, во время Английской революции. В тех же странах, где монархия сумела добиться максимальной власти, как в Испании или Франции, она тяжким налоговым бременем и военно-политическими авантюрами душила социальную и хозяйственную активность, воскресавшую лишь после обуздания монархического своевластья. И так называемые буржуазные революции были революциями в первую голову антиабсолютистскими, для которых прежде всего важно было оградить или восстановить былые права сословий, оформлявшиеся еще при сословно-представительной монархии, которые абсолютизм всячески умалял. В результате революций восстанавливались или получали новые силы представительные органы власти как гаранты этих прав. Поэтому в тех странах, где монархии вообще не удалось сколь-нибудь сильно заявить о своих притязаниях на абсолютную власть, как это было в Дании или Швеции, то там и нужды в революции не было. Думается, что эти страны должны быть благодарны своей судьбе за то, что она избавила их от этих кровавых потрясений.

В XIX в. абсолютизм был в общем изжит, но не изжита тяга к сильной авторитарной власти, которая в первой половине нашего столетия порождает наиболее страшные за всю историю Запада режимы, прежде всего фашистский в Италии и нацистский в Германии. Вряд ли стоит здесь вести разговор о причинах и условиях появления этих режимов, серьезно угрожавших ценностям западной цивилизации, выработанным за всю предшествующую ее историю. Так или иначе, к исходу ее тысячелетней истории все диктатуры, включая и последние из них — в Испании и Португалии, — пали. Представительная система управления, впервые появившаяся в недрах феодализма, восторжествовала окончательно.

Вторая половина нашего столетия стала свидетелем воплощения в жизнь и другого политического идеала, очень близкого западному обществу с момента его появления на исторической арене. Дело в том, что старая имперская идея выражала не только устремление к сильной монархической власти, но и отвечала мечте о единении народов Запада, которую разделяли многие великие умы прошлого без всяких политических амбиций. В средние века Данте и Петрарка по этой причине готовы были приветствовать создание общеевропейской монархии, в новое время Бетховен и Гете на первых порах с воодушевлением воспринимали Наполеона. Однако долгое время такое единение мыслилось лишь под знаком империи, и только в нашем столетии идея единства обрела новую реалистическую форму, благодаря которой открылась возможность для ее реализации. Единение на основе равенства и добровольности привело к созданию Европейского сообщества, ставшего нынче Европейским союзом, в который входит большая часть стран Запада. Для такой интеграции стран Западной Европы есть немало актуальных экономических и политических причин, но за этим нужно видеть и воплощение изначальной мечты.

И, наконец, — наука, еще одно выразительное достижение Запада. В своем современном виде она появилась и долгое время развивалась именно там, максимально использовав достижения человеческой мысли других цивилизаций, особенно античной. В отношении ее также существует ложное мнение, будто она развивалась благодаря производству, под давлением его прогресса. Такое утверждение в какой-то мере может быть верным относительно технической мысли, но не мысли теоретической, в частности, математики, представители которой ориентировались на Истину, ценность которой всегда была очень высокой в западной культуре. Тем более, что с постижением истины в средние века и отчасти в новое время сопряжены были представления о силе и власти над миром, что сильно искушало душу западного человека, которую, как тонко определил немецкий мыслитель О. Шпенглер, лучше всего символизирует образ Фауста.

Однако помимо духовных побуждений были и более различимые социальные предпосылки для того, чтобы наука получила такой сильный толчок для своего прогресса именно на Западе. Подобно рыночной экономике, которая воспользовалась благоприятными условиями, созданными феодальным вольным городом, наука также использовала преимущества, созданные для нее, но уже другим типично западно-феодальным по происхождению вольным сообществом. Это — университет. Университет был вольной самоуправляемой корпорацией, наподобие города-коммуны, и в силу своих вольностей был хорошо огражден от вмешательства в его научную жизнь извне, со стороны светских и церковных властей. Хотя в университетах Запада долгое время господствовала так называемая схоластическая наука, университеты часто бывали очень консервативны и невосприимчивы к новым веяниям, все же именно они создали ту атмосферу свободного научного поиска, без которой человеческая мысль задохнулась бы раньше, чем успела бы выйти к горизонтам новой науки.

Итак, западная цивилизация, появившись на свет около тысячного года, довольно быстро установила главные вехи, опередившие направление ее эволюции, целью которой стало максимальное усовершенствование социально-политических, материальных и духовных условий существования человека. Движение по этому пути долгое время совершалось бессознательно, было отягощено грузом имперских амбиций, доставшихся в наследство от Рима, и развившимся национализмом, которые провоцировали опустошительные войны, в том числе и две мировых, а потому было полно разочарований. Тем не менее путь пройден и даже с большим успехом, чем некогда можно было ожидать. Западная цивилизация стала мировой. Принципы рыночной экономики взяли, как кажется, окончательно верх над различными формами государственного ее управления. Представительная система власти при соответствующей политической культуре также оказалась наиболее благодатной. А научно-техническая революция преобразила мир до неузнаваемости. По существу западная цивилизация завершила цикл своего развития. Что же дальше? Вопрос, который давно уже волнует прежде всего философов истории, приверженных к финалистической истории, движущейся к некому конечному своему состоянию, и потому берущихся предсказывать тот или иной конец западной цивилизации и вообще всемирной истории. Но в действительности мы не способны предсказывать будущее на основании знаний о прошлом, вопреки уверенности в обратном многих поколений исторических мыслителей. А потому оставим этот вопрос открытым.