Родина - Фернандо Арамбуру

Пачи закрыл дверь. Прежде чем Мирен успела что-то спросить, велел ей успокоиться. Она ответила, что и так спокойна. На самом деле? Нет, конечно.

– Тебе известно, куда уехал Хосе Мари? Говори сейчас же.

– Мирен, успокойся.

– Пошел ты к лешему, я уже сказала, что не надо меня успокаивать. Хосе Мари – мой сын. Разве удивительно, что я хочу знать, куда он подевался.

– Он ушел в подполье.

– Я за него рада. Ну и где оно, это ваше подполье? Если ему нельзя оттуда вылезать, я сама к нему поеду.

Никак невозможно. Теперь не то, что раньше, когда родственники на выходные отправлялись на юг Франции и везли деньги, одежду и сигареты тем, кто там скрывался. Из-за действий GAL членам организации приходится вести себя с предельной осторожностью.

Хошиан:

– Выходит, поехать к нему мы не можем.

– А я тебе о чем толкую, а?

– Тогда прав Хосечо, и теперь мы их тысячу лет не увидим.

– По словам Пачи, есть две возможности. Наш сын уедет в Мексику либо в какую-то другую страну из тех же или станет членом организации.

– По мне, так лучше бы ему убраться куда-нибудь подальше.

– Да, только вот твое мнение никого не интересует.

– Оно интересует меня самого. И я знаю, что говорю.

– Знает он… Больно умный стал, как я погляжу.

Но она не призналась – зачем? – что Пачи вдруг положил обе ладони ей на плечи. Мирен показалось, что таким манером он хотел выразить не симпатию, а признательность, отдать ей должное, словно говоря: ты по праву можешь гордиться своим сыном. И вот так, держа руки у нее на плечах, он объяснил, стараясь ее успокоить, что существуют некоторые внутренние каналы обмена письмами между членами организации и их родственниками.

– Значит, он может нам написать?

– Да, а вы, соответственно, ему.

– А отправить посылку? Скоро у него день рождения, и мне не хотелось бы, чтобы он остался без подарка.

Лежа в постели, Хошиан резко повернулся и посмотрел на нее:

– Ты ему так и сказала? Думаешь, Хосе Мари отправился в колонии?[79]

– А ты лучше помалкивай. Это мой сын. Я его родила. Или ты? Да ты и узнал об этом только на следующий день.

– Ладно, хватит языком-то молоть, заела уже меня этой историей про то, как ты родила.

– Еще бы! Я там страдаю, а ты в баре сидишь… Понятное дело, тебе не нравится, когда я об этом вспоминаю. Так вот, это мой сын, и я не желаю, чтобы с приходом зимы он мерз, не желаю и чтобы в день рождения ему взгрустнулось из-за того, что он остался без подарка.

Пачи снял руки с плеч Мирен. Сказал, чтобы ни о каких посылках она пока даже не думала; пусть спокойно возвращается домой, потому что организация не бросит своих бойцов на произвол судьбы. Повторил про гордость за них, добавил, что, если бы в Стране басков было побольше таких ребят, как Хосе Мари, мы бы уже давно стали свободным народом. И прежде чем они вышли из задней комнаты, пообещал: как только что-то появится (письмо, записка, что угодно), он сам принесет это что-то к ним домой. Потом кивнул на дверь, перед которой они стояли. И сказал:

– За этой дверью никаких разговоров у нас с тобой не будет.

А уже потом, в зале, на глазах у пяти или шести клиентов не удержался и поцеловал ее на прощанье в щеку.

Мирен Хошиану:

– Вот теперь я все тебе рассказала.

– Что все? Мы так и не знаем ни где он сейчас, ни чем занимается. Хотя тут не приходится слишком ломать голову. Можно и так легко догадаться. Никто ведь не вступает в ЭТА, чтобы ухаживать за садом.

– А мы не знаем, вступил он в ЭТА или нет. Может, поехал в Мексику. Но если и вступил, то только с одной целью – чтобы освободить Страну басков.

– Да, а еще чтобы убивать.

– Если я что и узнаю, больше ничего тебе не расскажу.

– Я не для того воспитывал своего сына, чтобы он шел убивать.

– Ты воспитывал? Кого это, интересно спросить, ты воспитывал? Никогда не видела, чтобы ты занимался детьми. Полжизни провел в своем баре, а вторую половину – на велосипеде.

– Ага, и каждый божий день, язви тебя в душу, ходил прохлаждаться на завод.

Их взгляды на одно мгновение пересеклись. Презрительные, холодные? В любом случае в них не было ни капли сердечности. Потом Мирен погасила лампу и решительно повернулась на другой бок – спиной к мужу. А тот в темноте сказал, что:

– Будь я лет на двадцать моложе, завтра же утром отправился бы искать его, задал бы ему хорошую трепку и приволок обратно домой.

Мирен ничего не ответила, на этом их разговор и закончился.

Тогда они еще не перестали друг с другом разговаривать, еще любили посекретничать, а по субботам полдничали вдвоем в Сан-Себастьяне. Хотя вроде бы могли пригласить с собой еще каких-нибудь приятельниц из поселка. Хуани, например, с которой очень дружили, или Маноли, с которой, правда, общались пореже. Но нет. В их ставших традиционными субботних посиделках больше ни для кого места не было, и уж тем более для их собственных мужей. Еще чего! Пусть себе играют в карты или гоняют на велосипедах, а нас оставят в покое. Еще они вместе ходили к мессе и в церкви всегда сидели рядом.

Мирен обмакнула чурро в шоколад. Откусила кусочек. Сказала, жуя и вытирая кончики пальцев бумажной салфеткой, что после ночного обыска ей было противно находиться в собственной квартире.

– Почему?

– Не знаю, как лучше объяснить. Ну, мне ее словно навсегда изгадили. Грязи вроде бы не видно, но сама ты все равно эту грязь чувствуешь. И сколько бы я ни ходила с тряпкой, грязь остается, и мне так мерзко от этого, что просто нет сил терпеть. А как только увижу на улице машину гражданской гвардии, хочется им что-нибудь такое устроить!..

– Отлично тебя понимаю.

– И знаешь, что-то у нас в семье, ну, между всеми нами, переменилось. Мы уже не те, какими были до того, как Хосе Мари сбежал во Францию. Младший, тот вообще молчит день-деньской. Не пойму, что с ним происходит. Спрашиваю: неужто на тебя так это подействовало? Ничего не отвечает. Аранча смеется и надо мной, и над отцом, и над жителями нашего поселка – вообще надо всем подряд, так что мне даже стало казаться, будто после знакомства с тем парнем из Рентерии она просто поглупела, хотя и раньше была не семи пядей во лбу. Да и мы с Хошианом, честно признаюсь, с некоторых пор не очень ладим между собой. Ссоримся то и дело.

– Наверное, на него сильно подействовала история с Хосе Мари.

– Подействовала? Да она его просто раздавила. Я тебе еще не все рассказываю. Раньше никогда не видела, чтобы он плакал – даже на похоронах. А теперь, когда вроде и повода никакого нет, гляжу – глаза красные, губа отвисла. И бегом в уборную – чтобы, значит, никто не заметил.