Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

перебравшая малость и оттого не помнившая себя солдатня, а куражились переодетые власовцы, которые в прифронтовой неразберихе, замаскировались в соседнем доме, выдавали себя за дополнительный персонал, обслуживающий полевой аэродром (но это позже выяснилось).

Кто-то из медичек еще с достоинством, не шарахнувшись под дулами карабинов, назвался врачом, деловито справился, в чем дело. Да все тотчас потонуло в возникшем невообразимом шуме. У ворвавшихся психов жажда мести, вероятно, лишь искала любой подвернувшийся предлог для совершения немедленной очередной расправы. Было ясно, что уже нисколько не могли оказать на них влияния никакие словесные воздействия: требовалось уж иное средство, чем слова, для отпора. Однако же надлежащего вооружения, чтобы защититься, Управление полевых госпиталей, как медицинская военная часть, не имело.

Инстинктивно, оценив ситуацию, Антон отпрянул сначала назад – составленные поперек столы и вскочившие из-за них люди отрезали выход, и пришлось бы улепетывать вон под пулями вдогонку. Показалось же ему, что в минуту все дружно навалятся на буянов и, шутя, обезвредят их. Потому-то – ради безопасности – он отпрянул на диван, стоявший в неглубокой нише. Но, к его ужасу, мгновенно – как произошло – все бросились наутек. К крикам и звукам выстрелов прибавился визг женщин, грохот опрокидываемой мебели, бьющейся и звенящей посуды, стон, топанье убегающих – видны были только спины. Всех словно смыло.

Дальнейшее он плохо помнил. Погасили или погасли с умыслом люстры. Помнил, нащупал рукой в кармане брюк засунутый длинный американский фонарь, подаренный ему кем-то. Вскочил, выхватил его и засветил из него пляшущим лучом, убегая тоже, увлекши за собой Коргину.

– Ну, болван, схлопочешь! – прошипели рядом с яростью. – Я сейчас тебя… Словлю…

Увесистый удар достал Антона по руке, и цапнули за фонарь, дернув так, что лишь нижняя его часть осталась в его ладони. Луч оборвался. Посыпались батарейки на пол. Но он вырвался наружу, будто заяц расхрабрившийся. Налегке.

Совсем стемнело, и пугала неизвестность; а народ куда-то разбежался, скрылся. Одиноко-неуютно и рискованно проторчал Антон сколько-то времени в отделе, в кухне, прежде чем пробрался садом к светившимся окнам второго дома. Потянул дверь, другую – набрел в одной комнате на притихших сослуживцев; вошел к ним смущенно, уже недовольствуясь в душе тем, что все они как зайцы задали стрекача. Он находился еще в неведении относительно всего случившегося.

Коржев рассказывал между тем:

– Они, верно, не сообразили, что нагрянули в финансовый отдел, где хранятся крупные суммы денег для госпиталей, – ничего не взяли. Разрядили пистолеты в стены, в окна, в потолок и зачем-то увели с собой безоружного солдата Кустова. Да он в уличных потемках удачно сиганул от них в кусты палисадника. Потом перебежал и укрылся в темной парадной. Отсюда и услышал вскоре: «Давай, тащи ее, курву, сюда!» – зыкнул один насильник. – «Да она готова, кажись», – просипел второй. А девушка, репатриантка – в ярком платье, забилась от них под раскрученные мотки ключей проволоки, запуталась – все платье изодрала, и лежит там, не шевелится. Послушалась возня. Двое подхватили и потащили девушку. Один из них спросил у нее о чем-то. Она ответила что-то. И тогда он приставил пистолет к ее груди. От неслышного почти выстрела она вскрикнула и осела.

– О боже праведный! Ее-то за что?! Кто она такая?

– Это Аня… Знаете ее… – голос у Коржева охрип, и говоривший будто смутился чуть.

– Разве? Какая?

– Да беленькая репатриантка, приставшая к нам; у ней двухгодовалая дочка, эта Светочка, рожденная в неволе. Вот кого осиротили вандалы. Без разбору…

– Ну, а то, что ребят ножами прикончили?.. – обидчиво оттопырив нижнюю губу, словно готовясь всхлипнуть, Волков тяжело заходил по комнате. – Что, Антон, ты не слыхал еще? Четырех спящих солдат из охраны первого отдела закололи зверски. Ведь по всем окнам у нас наделали пулевые пробоины: видно, надеялись побольше ухлопать людей; прострелили заодно все наши бочки, полные бензина, чтобы он повытек.

Потом Волков, Коржев и Антон вышли наружу. На разведку. По мостовой как раз подъехали три студебеккера: прибыли бойцы из комендатуры. С зачехленным оружием. Молодой лейтенант скупо-кратко уточнил у них местопребывание налетчиков, и высыпавшие из кузовов солдаты проворно окружили их дом-притон, сняли часового…

В этом особняке, как узналось, обосновались несколько десятков самозванных бойцов-власовцев; они с целью маскировки, нося советскую военную форму, выдавали себя за якобы обслуживающий персонал полевого аэродрома, но не были, как полагалось любой военной части, зарегистрированы в местной комендатуре. В их обиталище было понатащено много военного добра и немецких продуктов – масла, маргарина, песка – во многих-многих ящиках…

XIII

Наутро Антону жалостно передали о том, что капитан Шведов всю ночь в палате госпитальной, прежде чем скончаться, не приходя в сознание, бредил и что в бреду звал его по имени. Это было тайной для него, юного. Его прикосновением к непостижимому. И раскаянием – для того желания, чтобы впредь тоньше чувствовать и понимать людей. Ведь взаимно они со Шведовым относились друг к другу ровно, но и сдержанно. Но, возможно, сын капитана носил то же имя – Антон? Было Антону неловко – стыдно, грустно и обидно-больно оттого, что капитан и ребятушки с милой девой погибли столь нелепо – по окончании войны. В его память среди хлопотов, какие велись вокруг них, погибших, устойчиво врезались старые красно-кирпичные стены здания, где помещался госпиталь либо действовавший уже бургомистрат и где свешивались и плескались как ни в чем не бывало в небе сочно-свежие зеленые побеги вековых задумчивых деревьев.

Привезли дубовые гробы, некогда заготовленные впрок бывшим бургомистром Пренцлау. Майор Рисс, недоспав, резче помрачнел; он больше обычного мелькал везде, все устраивая. Он охватывал рукой свой выпуклый лоб, будто болевший от какой-нибудь напряженной мысли – наверное, тщился каждый раз вспомнить до конца что-то нужное ему, и не обязательно главнейшее; только он, должно быть, забывчиво останавливался на середине чего-то вспомнившегося ему, видя похоронную суету скорбящих людей. И лишь сопел двусмысленно, видя, что Люба, обломав почти все роскошно цветущие перед окнами черешневые ветки, особенно пышно-нарядно убирала ими гроб с телом Шведова. Нескрываемо ни от кого теперь она, наплакавшись и дурно почернев, убивалась по нему, умершему капитану, душу которого она открыла для себя. Его внезапная смерть случилась тогда, когда по любопытству окружающие обсуждали еще только шепотом между собой, была ли настолько чистой, возвышенной их зарождавшаяся любовь, чтобы не было чего-то заурядного.

«А я вот не пущу, не пущу тебя», – казалось, всем своим отчаянием говорила Люба клятвенно и мертвому капитану, пытаясь еще удержать его на земле… А он в восковисто-белых цветках лежал