Похищение лебедя - Элизабет Костова

Я знал заранее, что проведу здесь весь день, даже если на Роберта уйдет всего пять минут. Мне уже вспоминались полузабытые сокровища: колониальная мебель, испанские балконы, рисунки эпохи барокко, большой томный Гоген, который мне особенно нравился. Не стоило приходить сюда в субботу, когда народу больше всего: удастся ли рассматривать полотна вблизи? С другой стороны, Роберт увидел свою леди в толпе, так что, пожалуй, вполне уместно и мне влиться в толпу. Прицепив к клапану нагрудного кармана цветной музейный номерок и повесив куртку на локоть, я поднялся по парадной лестнице.

Я забыл спросить, осталась ли коллекция Дега на прежнем месте или ее переместили с тех пор, с 80-х годов, когда Роберт увлекся его балеринами. Это было не так уж важно: всегда можно вернуться к справочному бюро, но я, пожалуй, обойдусь без справок. Импрессионистов я нашел на прежнем месте и задержался, очарованный их зелеными просторами. Толпа здесь была еще плотнее, но передо мной внезапно открылись видения садов, аллей, тихих вод и кораблей, величественные скалы Моне. Какая жалость, что эти вещи стали каноном, мотивом, который напевает каждый из нас. Но всякий раз, как я подступал ближе к одному из полотен, старый мотив смолкал, смытый чем-то огромным: цветом, граничащим с музыкой, густыми мазками, подлинно доносившими запахи пастбищ и моря. Мне вспомнились стопки книг, найденные Кейт у чердачной койки Роберта, книг, которые вдохновили его на огромный труд, роспись стен и потолка. Для него, современного художника, эти работы были не мертвыми, а свежими как ветер, даже на глянцевых книжных репродукциях. Конечно, сам он придерживался академических традиций, но, глядя на прославленные полотна на бесчисленных выставках и репродукциях, по сей день ощущал в них революционный прорыв.

Коллекция Дега занимала четыре зала, и еще несколько образцов его работ — в основном большие портреты, которых я не помнил, — выплеснулись в большие залы искусства девятнадцатого века. Я и позабыл, что Метрополитен, кажется, собрал самую большую в мире коллекцию его работ: надо будет проверить, так ли это. В первом зале стояла бронзовая отливка самой знаменитой скульптуры Дега, «четырнадцатилетней танцовщицы», в юбочке из настоящей вылинявшей кисеи, с атласной ленточкой, свисающей с косички на спину. Она стояла лицом к входящему, слепая и покорная, но, кажется, ушедшая в мысли, непостижимые для тех, кто не танцует. Руки сложены за спиной, легкий изгиб поясницы, правая нога выставлена вперед и невероятным образом вывернута — прекрасная, неестественная, заученная поза. На стенах вокруг преобладал Дега с редкими вкраплениями других художников: его портреты довольно заурядных женщин, нюхающих цветы в своих комнатах, и полотна с балеринами. Балерины почти полностью заполняли два следующих зала, молоденькие балерины, растягивающие ноги на барре или на стульях, завязывающие балетки… Балетные пачки торчат над склоненными спинами, как хвосты ныряющих лебедей. Чувственность работ заставляла любоваться линиями их тел, как любуются изгибами тел на балетном спектакле, а то, что художник показывал их за сценой, на репетиции, после спектакля, обыкновенными, усталыми, застенчивыми, изломанными, честолюбивыми, незрелыми или переспелыми, только добавляло изысканности и интимности. Я перешел ко второй картине, а перед третьей остановился, чтобы немного оглядеться.

За залом с балеринами была маленькая комната с его ню — женщины выходили из ванны, вытирались большими белыми полотенцами. Обнаженные, они были откровенно полными, словно его балерины, постарев, набрали вес или оказались пышными, освободившись от жесткой дисциплины тугих трико и воздушных юбок. Здесь я не чувствовал присутствия Роберта и той женщины, которую он однажды увидел в галерее, но, возможно, она была поклонницей Дега. Он получил разрешение копировать картины в музее, он расставлял мольберт или стоял с альбомом в руках, когда в густой утренней толпе, где-нибудь году в 85-м, увидел и потерял ту женщину. Если он собирался делать наброски, зачем было приходить, когда в музее толпа? Я даже не знал, не сменили ли с тех пор экспозицию, а вздумав проверять, я покажусь фанатиком, пусть даже только самому себе. Что за нелепое паломничество я затеял; меня уже измотала толкотня вокруг, все эти люди, охотящиеся за впечатлениями от впечатлений импрессионистов, любующиеся в оригиналах тем, что давно знали по копиям.

Я вернулся мыслями к Роберту и решил спуститься вниз в какой-нибудь тихий зал с мебелью или китайскими вазами, привлекавшими меньше зрителей. Может, так было и с ним: он устал в тот день, повернулся и взглянул сквозь толпу. Я поступил так же, и мой взгляд остановился на седой женщине в красном платье, державшей на руках маленькую девочку, ребенок тоже устал и пустыми глазами разглядывал не столько картины, сколько людей. Но в тот день Роберт сквозь массу людей взглянул в упор на женщину, которой уже не смог забыть, на женщину, возможно, одевшуюся в костюм девятнадцатого века для репетиции, для съемок или шутки ради — такая возможность прежде не приходила мне в голову. Возможно, он подошел к ней и заговорил, несмотря на толпу.

— У вас есть еще картины Дега? — спросил я охранника в дверях.

— Дега? — он нахмурился. — Да, еще две в том зале.

Я поблагодарил и направился туда, решившись дойти до конца, возможно, божество, или галлюцинация посетила Роберта там. В этом зале было меньше людей, может быть, потому, что здесь было меньше Дега. Я осмотрел пастели на коричневом фоне: бело-розовые балерины, тянущиеся длинными руками к длинным ногам, и еще три или четыре балерины спиной к зрителю, обнявшие друг друга за талию или поправляющие ленты в волосах.

Вот и все. Я отвернулся, поискал взглядом проход в дальний конец галереи, за спинами толпы. И вот передо мной она, на стене напротив, портрет маслом примерно в два квадратных фута, написанный в свободной манере, но с абсолютной точностью, знакомое лицо, неуловимая улыбка, ленты шляпки завязаны под подбородком. Глаза сияли так живо, что невозможно было, обернувшись, не встретиться с ними. Я неловко прошел через зал, показавшийся вдруг огромным: я целую вечность шел к ней. Несомненно, та самая женщина, плечевой портрет в синем платье. Когда я приблизился, она как будто чуть улыбнулась мне, улыбка стала заметнее, лицо было неправдоподобно живым. Я бы сказал, Мане, хотя портрет не отмечен его гением. Но явно тот же период, тщательно выписанная ткань на плечах, кружева на шее, темный блеск волос. Это еще не импрессионизм — в ее лице виден был реализм предшествующей эпохи. Я прочитал табличку: «Оливье Виньо. Портрет Беатрис де Клерваль, 1879». Итак, эта женщина существовала. Но не среди живых.

Служащий справочного бюро на первом этаже сделал для меня все что мог. Нет, у них нет больше работ Оливье Виньо, и нет картин, в названии которых значится Беатрис де Клерваль. Это полотно закуплено в 1966 году у парижского коллекционера. В 1985–1986 годах оно было одолжено передвижной выставке, посвященной французскому портрету периода раннего импрессионизма. Он улыбнулся и кивнул, больше никаких сведений, сумел ли он мне помочь?

Я поблагодарил его пересохшими губами. Роберт видел ее раз или два, прежде чем портрет передали на выездную экспозицию. Это не галлюцинация, его просто потрясло чудесное полотно. Неужели он никого не спросил, куда оно пропало? Может быть, спрашивал, может быть, нет, главным в сложившемся у него мифе было ее исчезновение. А если он через много лет и вернулся в музей, ему уже не важно было, здесь ли полотно, ведь к тому времени он написал немало собственных версий. Даже если он видел портрет всего пару раз, он наверняка сделал зарисовку, и очень хорошую, ведь его работы так точно передавали лицо.