Похищение лебедя - Элизабет Костова

Мы вышли в темноту, я снова вдохнула запах океана, и над головой светились звезды, а когда мы обошли здание, фонтан искр уже вздымался вверх, к небу, и освещал лица. Я ничего не видела дальше круга деревьев, но мне послышался шум прибоя. Буклет уверял, что лагерь стоит у самого берега, завтра разведаю. На деревьях кое-где висели бумажные фонарики — мы словно попали на праздник.

Меня вдруг захлестнула надежда: все будет чудесно, и сотрется долгая скука работы младшего преподавателя в городском колледже и в районном центре, и моя работа сольется с моей тайной жизнью, где я пишу и рисую, и кончится моя тоска по общению с другими художниками — тоска, которая безмерно разрослась после окончания учебы. Здесь я всего за несколько дней научусь писать так, как мне и не снилось. И даже снисходительность Фрэнка не разгоняла этого внезапного прилива надежды.

— Массовое действо, — бросил он, и под этим предлогом уверенно взял меня за локоть и отвел от дымящего костра.

Роберт Оливер стоял в кругу старших преподавателей и администраторов (я узнала женщину в бордовом платье) тоже поодаль от дымного круга, с бутылкой пива в руке. Бутылка отражала свет огня, светясь изнутри топазовым блеском. Он сейчас слушал директора. Я вспомнила его прием — а может, и не прием — слушать больше, чем говорить. Он каждого выслушивал, склонив набок голову, с видом пристального внимания, а потом поднимал глаза чуть вверх, будто слова говорящего были отпечатаны на небе. Он надел свитер с распустившимся в одном месте воротом; мне пришло в голову, что он разделяет мою страсть к обноскам.

Я подумывала вернуться к огню, выйти на свет костра и попробовать поймать его взгляд, но отбросила эту мысль. Завтрашнее смущение и так слишком близко. «О, да, я (не) помню вас». Интересно, станет ли он лгать? Фрэнк протягивал мне пиво.

— Или ты хочешь чего покрепче?

Я не хотела. Фрэнк уже прижимался к моему плечу под старым свитером, и после хорошего глотка пива ощущение его твердого плеча за моим стало не таким уж неприятным. Я видела силуэт головы Роберта на фоне звездного неба, его глаза на мгновение блеснули, отразив пламя костра, его жесткие волосы мятежно топорщились, а лицо было мягким и спокойным. Морщины на нем стали глубже, чем мне запомнилось, но ведь ему уже не меньше сорока: в углах губ пролегли тяжелые складки, пропадавшие при улыбке.

Я обернулась к Фрэнку, уже откровенно прижимавшемуся к моему свитеру.

— Пойду-ка я спать. — Я надеялась, что это прозвучало совершенно беззаботно. — Доброй ночи. Завтра большой день.

Я тут же пожалела о последних словах, для Фрэнка — Великого художника — этот день значил меньше, чем для меня, небесталанной заурядности, но ему незачем было об этом знать.

Фрэнк взглянул на меня поверх горлышка бутылки. Он был слишком молод, чтобы скрыть разочарование.

— Ну, давай. Спи крепко, ладно?

В длинном общежитии — еще одном перестроенном сарае, где студентки спали в крошечных отгороженных каморках, еще никого не было. Здесь нечего надеяться на одиночество, хоть нас и попытались разделить крепкими перегородками. В помещении еще держался легкий запах конюшни, приятно напомнивший мне три года, когда Маззи оплачивала нам с Мартой уроки верховой езды.

— Ты так замечательно держишься, — повторяла она мне после каждого занятия, как будто моя посадка в седле вполне оправдывала потраченное время и деньги.

Я зашла в холодный туалет в конце коридора, вернее, прохода между каморками, и закрылась в своей келье, чтобы разложить вещи. Здесь стоял письменный стол, достаточно большой для альбома, жесткий стул, крошечная тумбочка с зеркалом в раме и узкая кровать, застеленная узкими белыми простынями, да еще висела доска объявлений — пустая, только дырочки от кнопок. На окне были коричневые занавески.

Постояв минуту в растерянности, я закрыла занавески и расстегнула молнию спального мешка, превратив его в еще одно одеяло. Я рассовала по ящикам свои тряпки, положила альбомы и дневник на стол. Свитер повесила на дверь. Приготовила пижаму и книгу. Сквозь закрытое окно проникал шум веселья, голоса, далекий смех. «Зачем я ушла?» — удивилась я, но к моей меланхолии примешивалась солидная доля удовольствия. Мой грузовик стоял на стоянке неподалеку, а я устала от долгой поездки и засыпала на ходу. Встав перед зеркалом, я совершила вечерний ритуал, стянув через голову свитер. Под ним открылся тонкий кружевной лифчик. Потом я сняла и его, отложила в сторону и снова взглянула на себя. Автопортрет ню. Оторвав взгляд, я натянула сероватую пижаму и нырнула в постель, на холодную простыню, с книгой, которую собиралась прочесть: биографию Исаака Ньютона. Рука дотянулась до выключателя, а голова опустилась на подушку.

1879

Мой милый друг!

Твое письмо очень тронуло меня. Мне больно причинять тебе боль, которую я вижу между твоих отважных и самоотверженных строк. С тех самых пор, как я отправил тебе то письмо, я не перестаю раскаиваться, опасаясь, что оно не только наполнит твою память ужасными картинами — теми же, с которыми живу я, — но и покажется жалкой мольбой о сочувствии. Я всего лишь человек, и я люблю тебя, но клянусь, у меня этого и в мыслях не было. Этот стыд заставил меня радоваться, что ты рассказываешь о своем кошмаре, дорогая, несмотря на сдержанность твоего рассказа: он позволит мне в свой черед страдать за тебя, сожалея, что я стал причиной твоей бессонницы.

Если бы и в самом деле моя жена умирала на твоих любящих руках, она почувствовала бы себя в объятиях ангела или дочери, которой у нее не было. Уже теперь после твоего письма в моих воспоминаниях о том дне, непрестанно преследующих и мучающих меня, произошла странная перемена: до этого утра я остро желал, чтобы она, если уж ей суждено было умереть, умерла у меня на руках. Теперь же мне кажется, что если бы ей довелось умирать в нежных объятиях дочери или существа, наделенного твоей инстинктивной нежностью и отвагой, это стало бы еще большим утешением и для нее, и для меня. Благодарю тебя, мой ангел, что ты облегчила эту тяжесть и поделилась со мной своим великодушием. Я заставил себя уничтожить твое письмо, так что оно не станет уликой, свидетельствующей, что тебе известно это опасное прошлое. Надеюсь, что и ты уничтожишь оба моих: и это, и предыдущее.

Сейчас мне надо идти, я не в силах сегодня собраться с мыслями и успокоиться, пока не пройдусь немного. Заодно я удостоверюсь, что это письмо благополучно доставлено тебе вместе с сердечной благодарностью твоего

О. В.

На следующее утро я проснулась рано, словно кто-то шепнул мне — и сразу вспомнила, где я, и первым делом подумала о море. За несколько минут я надела чистые брюки цвета хаки и свитер, причесалась и почистила зубы в ледяной общежитской ванной с пауками под потолком. Затем я выбралась из конюшни, сразу промочив тенниски на росе; я знала, что еще пожалею об этом, потому что не захватила с собой другой пары. Утро было серое, мглистое, над головой в разрывах тумана голубело бледное небо, на блестящих от паутины елях расселись вороны, березы уже начали желтеть. Как я и надеялась, за участок, мимо остывшего кострища уходила тропа. Я не ошиблась направлением, правильно угадала, в какой стороне океан, и через несколько минут в шуме леса и стуке моих подошв по тропинке вышла на галечный пляж, к воде, наступавшей на сушу и заливавшей пруды с островками водорослей. Туман висел прямо над водой, в прорывах я видела пятна освещенного солнцем неба, но волны открывались всего на несколько ярдов. Вида на море не было: только туман и край суши, окаймленный темными стройными елями и выглядывающими между ними редкими коттеджами. Я разулась и до колен закатала брюки. Вода была прохладной, потом холодной, очень холодной, пронизывающей до костей. Икры у меня покрылись мурашками. Водоросли плавали вокруг щиколоток.