Последняя стража - Шамай Голан

Антек был неудержим. Он рифмовал без всякого видимого усилия. Это была поистине высококлассная работа. Антек стоял, как артист, скрестив на груди руки и устремив рассеянный взгляд в потолок, словно именно там, в колеблющихся тенях были для него кем-то написаны все ответы.

Ной вначале держался, как всегда, уверенно и спокойно. Оглядывая здоровым глазом окружавших его болельщиков, он чуть лениво улыбался одной половиной рта и говорил медленно и веско. На мгновенный ответ Антека следовало новое ругательство, которое в свою очередь тут же парировалось Антеком, и парировалось блестяще. Так продолжалось долго, очень долго, пока Хаймек вдруг не заметил, что, несмотря на холод, которым веяло от глиняных стен, на лице Ноя стали явственно выступать капельки пота. И хотя усмешка его стала еще более кривой, прежней непоколебимой уверенности в ней уже больше не было. Напряжение этого позднего вечера было для Ноя слишком сильным. Второй глаз его косил все сильней и сильней, а лоб прорезали глубокие и скорбные морщины.

Выбывшие из игры бойцы разбились теперь на два противоборствующих лагеря и возгласами поддержки, подмигиваниями, осторожными подсказками старались, как могли, подбодрить своих фаворитов. Атмосфера постепенно начала накаляться. Круг становился все теснее, кулаки сжимались, а мышцы напрягались, готовые в любую минуту отразить нападение противной стороны. Все глаза поочередно смотрели то на Антека, то на Ноя, как если бы они обменивались ударами на теннисной площадке. Кое у кого кончик языка непрерывно облизывал пересохшие от волнения губы, От учащенного дыхания десятков зрителей воздух стал таким плотным, что его впору было резать ножом, да и само это дыхание давно уже стало хриплым, заглушая становившиеся все более редкими подсказки и выкрики. Пахло догорающими фитилями и расплавленным парафином свечей.

Только Антек и Ной в пылу схватки, казалось, ничего не замечали. Поочередно они то отражали, то, в свою очередь, наносили удары, и зрителям казалось, что силы этих двоих поистине безграничны.

Разумеется, что симпатии Хаймека были отданы Ною. Но и он не мог не отдать должного Антеку, чьи молниеносные и остроумные ответы почти полностью нейтрализовали непреклонную, хотя, увы, тяжеловесную мощь первого силача и ругателя детдома. Помимо своей воли Хаймек поставил себя на место заметно уставшего от непривычной и длительной умственной работы Ноя и без слов посылал ему поддерживающие сигналы в виде смелых и неожиданных рифм, которые – услышь их Ной – свели бы к минимуму достижения светловолосого стремительного Антека. Но правила запрещали любые формы вмешательства в поединок, и Хаймеку оставалось только сострадать Ною и страдать самому, переживая за своего любимца.

Ной проигрывал. Внезапно голос его сел, Некоторое время он еще пытался дохрипеть последнюю фразу, но потом осекшись, умолк и бессильно опустил могучие руки. Последнее ругательство Антека победно реяло в нестерпимо душном воздухе, и в мире уже не было силы, способной в последний раз ответить ударом на этот удар.

Хаймек знал, что прощенья ему не будет. Доносчиков не прощают, и пощады ему ждать не приходится. Самый большой проступок – это донос. Хуже предательства. И наказание за это одно – «темная». Для тех, кто не знает: «темная» – это когда провинившегося бьют всем скопом, предварительно накинув на него одеяло. Чтобы не видел, кто бьет. А бить должны все. Кто чем: свернутыми в тугую трубку полотенцами, подушками, кулаками и даже ногами. Можно избивать до полусмерти. До смерти – нельзя.

Таков закон. Таковы правила, известные каждому. Хаймеку они были известны тоже. И теперь его ждала «темная» за донос. Ранним утром он постучал в дверь директрисы, пани Сары, и рассказал ей о соревновании, проходившем ночью. Но не только о нем. Он выдал победителя, Антека. Сказал пани Саре, что за приз выиграл любимец пани Ребекки и остальных учителей – весь средний возраст должен был теперь оставаться на завтрак без хлеба.

Выслушав Хаймека, пани Сара подняла свои квадратные плечи и жестом отпустила добровольного осведомителя. Во время завтрака она лично явилась в столовую и предупредила, чтобы никто не вынес с собой ни кусочка хлеба. Все были потрясены таким оборотом дела Ясно было одно – кто-то проговорился директрисе. Неясно было только, кто этот несчастный. Весь день лучшие умы детдома ломали головы над этим вопросом. И только к вечеру по комнатам прошел невероятный слух: донес Хаймек. Он получит «темную».

Глубокой ночью, уже после того, как дежурившая пани Ребекка пожелала всем спокойной ночи, Хаймек крался в свою комнату. Словно побитый пес, он полз между кроватями, стараясь слиться с темнотой и не производить ни малейшего шума. В комнате было темно и тихо. И полная тишина, и непроглядный мрак пугали Хаймека сильнее побоев, которые неминуемо вот-вот должны были обрушиться на него. Если бы это, наконец, случилось! Ожидание беды оказалось страшнее нее самой. Он уже хотел, чтобы кто-нибудь обрушил на него удар. Он уже хотел, чтобы хоть кто-нибудь закричал. Прохлада глиняного пола обжигала его, как угли. Он перестал ползти и прислушался. Было по-прежнему тихо и темно. Он знал, чувствовал, не сомневался, что в эту секунду в комнате никто не спит, что взгляды десятков глаз устремлены прямо на него. Если так – какой смысл имела его бесшумная осторожность? Ему было впору посмеяться над собой… но смеяться, почему-то не хотелось.

Первый удар подушкой поразил его своей неожиданностью. Ошеломленный, он издал долгий и жалобный вопль, который тут же был заглушен водопадом последовавших вслед за первым ударами. Подушки обрушивались на него со всех сторон по одной, по две и даже по три сразу. Никогда ему даже в голову не приходило, что наволочка, набитая травой, может причинить телу такую боль. Он не пытался защищаться, как-то смягчить удары. Закрыв руками лицо, он лежал, точно червяк, почуявший опасность. И даже когда на него – с некоторым опозданием – накинули одеяло, спеленавшее его руки и плечи, он не изменил позы – только сворачивал свое тщедушное тело то так, то этак, стараясь подставлять под удары разные его части и при этом остаться лежать на животе.

Страха сначала не было – он пришел позднее. Вместе с опустившейся на него изнутри темнотой. Появившись, страх пополз вверх, от живота к горлу. Хаймек открыл рот, чтобы глотнуть хоть немного воздуха, но темнота забралась ему в горло и не дала вздохнуть. Тут он испугался уже по-настоящему и стал извиваться, чувствуя, что вот-вот задохнется. Пуговицы на наволочках били его всего больнее. Потом появились кошмарные видения, чудовища тьмы и боли. У них были загнутые острые когти и они норовили впиться ему в лицо. Даже боль во всем теле была приятней, чем эти кошмары. Он снова оказался во враждебном лесу, откуда не было выхода. Стена из сырых кирпичей валилась на него, грозя раздавить.

Он должен был напрячься и оттолкнуть эту тяжесть ногами, но сил у него уже совсем не было.

Он тонул. Повсюду его окружала вода. И само его тело было кораблем, идущим ко дну под ударами свирепых волн. Что-то еще беспокоило его. Запах. Он сунул руку под тело, вытащил. Запах теперь шел от руки. Ужасная догадка наполнила его отвращением – он обделался. «Этого не может быть», – сказал он сам себе. Содержимое руки и запах, исходивший от содержимого убедили его в обратном. «Нет, – твердил он в отчаянии, – нет, нет, нет… Как же так?» Какое-то время он лежал, ничего не помня, совершенно недвижим. Обнаружил ли кто-нибудь, кроме него самого, этот позор? В комнате было тихо. Лишь разгоряченное дыхание остывало в темноте на десятки ладов. Акция закончилась, всех потянуло в сон. Кто-то все же полз к нему, Хаймеку уже было все равно. «Хаймек!», – расслышал он голос Юрека.