Сад чудовищ - Джеффри Дивер

Пол поцеловал Кэт, насладился ее вкусом, вдохнул аромат сирени, ощутил прикосновение кожи. Однако, в отличие от прошлой ночи, никакого трепета не было. Пол не беспокоился: должно быть именно так. Сердце полностью обледенело.

– Как могла она нас предать?!

В ответ на вопрос своего брата Курт Фишер в отчаянии покачал головой.

Поступок соседки разбил сердце и ему. Надо же, фрау Луц! Женщина, которой каждый сочельник они носили теплый мамин штоллен, кривобокий, полный цукатов… Женщина, которую их родители утешали на каждую годовщину капитуляции Германии. В тот день она оплакивала мужа, погибшего на войне, но когда именно, неизвестно.

– Как она могла? – снова прошептал Ганс.

Объяснений у Курта Фишера не нашлось.

Если бы соседка донесла на них с братом за желание расклеить диссидентские плакаты или поколотить членов гитлерюгенда, Курт мог бы понять. Но ведь они лишь задумали бежать из страны, политический лидер которой заявил: «Пацифисты – враги национал-социализма». Вероятно, фрау Луц, как и многие другие, потеряла голову от Гитлера.

Камера в Колумбия-Хаус примерно три на три метра, из неотесанного камня, без окон, вместо двери деревянная решетка, выходящая в коридор. Братья слышали, как капает вода и скребутся крысы. Под потолком голая слепящая лампочка, но в коридоре видны лишь силуэты охранников. Порой они проходили мимо одни, порой вели узников, которые не издавали ни звука, разве что всхлипнут изредка или жалобно вскрикнут. Их молчаливый страх пугал сильнее воплей.

От невыносимой жары зачесалась кожа. Курт не понимал, почему так жарко: они же под землей, здесь должно быть прохладнее. Потом в углу он заметил трубу, из которой валил горячий воздух. Тюремщики гнали воздух от печи, чтобы узники мучились без малейшей передышки.

– Зря мы все это затеяли, – бубнил Ганс. – Говорил я тебе…

– Да, сидели бы дома – точно бы спаслись, – отозвался Курт с горькой иронией. – Надолго ли? До следующей недели? До завтра? Не понимаешь, что она следила за нами? Видела наших гостей, слышала разговоры.

– Сколько нас тут продержат?

Как ответить на этот вопрос? Они попали туда, где каждая секунда – вечность. Курт сидел на полу – больше присесть было негде – и апатично смотрел на темную пустую камеру напротив.

Открылась дверь, по бетонному полу застучали ботинки.

Курт принялся считать шаги – один, два, три…

На двадцать восьмом охранник поравняется с их камерой. За недолгое время в тюрьме Курт уже приучился считать шаги: узнику важна любая информация, любая определенность.

Двадцать, двадцать один, двадцать два…

Братья переглянулись. Ганс сжал кулаки.

– Я сделаю им больно. Я пущу им кровь, – бормотал он.

– Не надо глупостей, – осадил его Курт.

Двадцать пять, двадцать шесть…

Шаги замедлились.

Щурясь от яркого света, Курт увидел двух крупных мужчин в коричневой форме. Пришедшие глянули на братьев и отвернулись.

Потом один отпер камеру напротив камеры Фишеров и хрипло скомандовал:

– Гроссман, выходи!

Темнота шевельнулась, и Курт понял, что все это время смотрел на человека. Узник с трудом встал и шагнул вперед, держась за решетку. Какой грязный! Если в тюрьму он попал чисто выбритым, то, судя по щетине, провел в камере как минимум неделю.

Узник прищурился, посмотрел на двух крепышей, потом через коридор на Курта.

Один из стражников зачитал с листа:

– Али Гроссман, ты приговорен к пяти годам заключения в лагере Ораниенбург за преступление против государства. Выйди из камеры!

– Но я…

– Молчать! Тебя подготовят к переезду в лагерь.

– Вшей мне уже вывели. Какая еще подготовка?

– Я сказал, молчать!

Один охранник что-то шепнул напарнику, и тот ответил:

– Ты что, своих не принес?

– Нет.

– Ладно, бери мои.

Он протянул напарнику светлые кожаные перчатки. Тот натянул их и, кряхтя, как теннисист, выполняющий мощную подачу, ударил Гроссмана кулаком в живом. Бедняга вскрикнул, его вырвало.

Стражник молча ударил его в подбородок.

– Нет! Нет! Нет!

Следующие удары пришлись Гроссману в пах, лицо, живот. Из носа и рта потекла кровь, из глаз – слезы.

– Майн герр, прошу вас! – задыхаясь, хрипел несчастный.

Братья в ужасе наблюдали, как человека превращают в сломанную куклу. Наконец стражник, избивавший Гроссмана, сказал напарнику:

– Прости за перчатки. Моя жена вычистит и починит.

– Если ее не затруднит.

Они подняли Гроссмана и поволокли по коридору. Громко хлопнула дверь.

Курт и Ганс уставились на пустую камеру. Курт словно онемел. Никогда в жизни ему не было так страшно.

– Гроссман наверняка совершил ужасное преступление? – спросил Ганс. – Раз с ним так обращались?

– Думаю, он диверсант, – ответил Курт дрожащим голосом.

– Я слышал про пожар в правительственном здании. В транспортном управлении, кажется. Ты не в курсе? Уверен, это дело рук Гроссмана.

– Да, он наверняка поджигатель.

Братья сидели, парализованные ужасом, а горячий воздух из трубы в углу раскалял их тесную камеру.

Не прошло и минуты, как дверь открылась и тут же захлопнулась снова. Братья переглянулись.

Гулкое эхо подхватило шаги – соприкосновения кожи и цемента. Шесть, семь, восемь…

– Я убью того, кто справа, – шепнул Ганс. – Он крупнее. Я справлюсь. Мы заберем ключи, а потом…

Курт придвинулся к брату и вдруг стиснул его лицо обеими руками.

– Нет! – зашептал он с таким жаром, что Ганс аж рот открыл. – Ничего ты не сделаешь! Не станешь ни драться, ни дерзить. Ты в точности выполнишь их требования, а если они тебя ударят, снесешь боль молча.

Все его мечты о борьбе с национал-социалистами и изменении существующего строя бесследно исчезли.

– Но…

Курт с силой притянул брата к себе:

– Ты поступишь так, как я сказал!

…тринадцать, четырнадцать…

Шаги звучали, как удары олимпийского колокола, каждый вызывал у Курта Фишера приступ страха.

…семнадцать, восемнадцать…

На двадцать шестом они замедлятся.

На двадцать восьмом остановятся.

И польется кровь.

– Мне больно! – пожаловался Ганс – парень он сильный, но отцепиться от брата не смог.

– Если тебе станут выбивать зубы, ты промолчишь. Если станут ломать пальцы, рыдай от боли, но их не оскорбляй ни словом. Ты выживешь. Понял меня? Чтобы выжить, огрызаться нельзя.