Город Желтой Черепахи - Павел Молитвин

Я, конечно, не сразу сообразил, что к чему. Думал, перенырял или перегрелся: мысли ее слышу, и то в жар меня, то в холод бросает. Потом разобрался — перстень-то не простой! И вот что удивительно — все нормально, если передо мной просто человек, а если девушка, которая мне нравится, которую я, можно сказать, люблю, — тут он ее мысли и начинает передавать. Гаже предмета я, скажу вам, не встречал. Сильно я тогда в качествах человеческих сомневаться начал. Что Тамару я через несколько дней видеть не мог — это естественно, вы уже поняли, что мне за фрукт попался, но ведь ужас весь в том, что и с другими не лучше! Кажется, распрекраснейший человек встретился, так и то, стоит перстень надеть — страшно сказать, что этот ангел думает. Ну были, были, конечно, и достойнейшие девушки, но что они обо мне думали! И ведь нравился я некоторым, может, любили даже, а все равно такое думали, что волосы дыбом встают, как вспомню. Главное, несправедливо: и что болтун, и неумен, и скуповат, и нескромен, и фигура костлявая, и лицо заурядное. Да… — Юрий Тимофеевич задумался, охватив руками острое колено и глядя на убегающие за окном поля.

— Ну-ну, а дальше что? — подбодрил его Аркадий Митрофанович.

— Дальше? Дальше, доложу вам, стыдно стало чужие мысли читать, и за себя, и за любимых своих стыдно. Что за себя стыдно — это объяснять не надо, ведь мысли чужие знать — это хуже, чем подглядывать, чем чужие разговоры подслушивать… Это же мысли! Но, между прочим, есть у меня оправдание — это же мысли любимого человека, не чужого мне, это же почти что мои мысли. А за других… Ну вот иду я как-то с Оксаной, о чувствах ей своих рассказываю и в апогее, так сказать, моих излияний слышу, она думает: «Хочу иметь от него ребенка, даже двух. А интересно, где эта девица такую блузку себе оторвала, а? И колготки у нее с цветочком!»

Вот тогда-то я перстень с пальца сорвал и в решетку канализационного колодца бросил. Какое облегчение испытал! С тех пор, можно сказать, припеваючи зажил. Предполагаю всегда, что человек обо мне думает, а не о чем-то постороннем, и думает хорошо — так же, как я о нем. Но нет-нет да и кольнет воспоминание: ты человеку душу открываешь, а у него все мысли о том, что дома белье нестираное скопилось или что у тебя уши на солнце просвечивают. — Юрий Тимофеевич смущенно потрогал свои большие хрящеватые уши и замолчал.

И тут же словно сжатая пружина распрямилась.

— Позвольте! Позвольте! — чуть не в один голос воскликнули Аркадий Митрофанович и Игорь Иванович.

Но Аркадий Митрофанович оказался быстрее: коротенький, круглощекий, этакий живчик, он так и ерзал на месте, весь искрутился от возбуждения. Бегать и жестикулировать мешала теснота, и поэтому энергия его сублимировала в слова:

— Позвольте, но и мои любовные истории связаны с волшебством! Я тоже таил все это, потому что неприлично, знаете ли, о таком распространяться, но вы только послушайте! Купил я в антикварном совершенно замечательную трубку и, представьте, дешево. Вы знаете, сколько стоит хорошая трубка? Трубка, сделанная мастером? Хорошо обкуренная, «вкусная» трубка? Это большие, большие деньги! А та была сравнительно дешевой, всего три червонца с гаком. С медной отделкой. Узор там такой на чубуке был, вроде инкрустации, но только медный. А дешево потому, что она, видимо, с крышечкой была, там петельки такие от нее остались. Решил приятелю на двадцатипятилетие подарочек сделать. Ну, не один, конечно, — мы втроем скинулись. А покупать я пошел, курящий-то среди нас я один был.

Закурил я трубку — вообще-то я сигареты предпочитаю, — закурил не просто так, а для солидности: на свидание шел. Была такая девица — имя всуе поминать не буду, — так я никак к ней подступиться не мог. Иногда, знаете ли, разрешала в театр или в филармонию себя сводить. Скверно ко мне относилась, работу мою презирала, — я, понимаете, страховым агентом работал. Кем я только не работал! И ветеринаром, и моряком, и дворником, но все это уже потом.

Иду я, значит, на встречу с этой девицей, — а мы договорились около театра встретиться… Да что мне театр! Я там больше не на сцену, а на нее смотрел. Ну вот, большой у нас театр, старый, с белыми колоннами. И стоит она между этих колонн, меня ждет. А я иду и так это небрежно клубы дыма пускаю. Во рту горечь, слюна скапливается, гадость страшная, но виду не подаю. «Со стороны, — думаю, — роскошно смотрюсь», — хотя на должный эффект не слишком рассчитываю. Я и раньше во все тяжкие пускался, чтобы цену себе набить, но она мои потуги только обсмеивала.

А тут, представляете, в черном таком пальто, воротник из голубого песца, стройная, гордая, выходит вдруг из-за колонны и чуть не бегом ко мне! «Боже мой! — думаю. — Случилось что-то!» Нет, подбегает и прямо в нос меня целует, неловко и восторженно.

«Ах ты мой котик, ах ты моя рыбка ненаглядная!»

Я чуть в обморок не упал. Если бы меня экскаваторным ковшом ударило, я бы и то меньше поразился. Ведь обычно я ее ждал — высматривал, выискивал в толпе, — а тут из-за трубки этой опоздал: всю дорогу она, проклятая, гаснет, и вместо холодного порицания — дескать, ты еще и опаздывать! — такая встреча.

«Что, — думаю, — такое! С ума сошла или по трамвайному билету «Волгу» выиграла?»

«Что с тобой? — говорю. — Нездоровится?»

«Что ты, лапушка моя! Я так рада тебя видеть! Я так соскучилась! Устал на работе?» — участливо так спрашивает да еще шарф мне на шее поправляет.

«Издевается, — думаю, — решила не мытьем, так катаньем меня довести!»

Ведь она при одном упоминании о моей работе в айсберг превращалась. «Дармоед, — говорила, — здоровый детина — на старушечьем месте подвизаешься! Тебе в глаза людям не стыдно смотреть?» И насчет шарфа — мол, в такую погоду настоящие мужчины в демисезонном пальто ходят, а я шейку свою кутаю.

«Нет, — говорю, — не устал. В театр-то идем?»

«В театр? Как хочешь, мне с тобой и так хорошо, никакой театр не нужен!» — И преданно в глаза смотрит.

«Ну так что, не пойдем?»

«Как скажешь».

Вот тогда я, знаете ли, испугался! Думал, серьезно заболела. Смешно сказать, в больницу ее повел. Ведь жутко, когда ни с того ни с сего человек вдруг так меняется. Она же мне все телефоны оборвала!

Я уже прятаться от нее начал: а то, мало ли, изменится настроение — так и зарезать, чего доброго, может! Короче, от той девицы я еле-еле спасся.

С трубкой вид у меня был весьма внушительный, и решил я ее себе оставить. Вошел в расходы — купил приятелю другую. И вскоре заметил, что дело вовсе не во внешнем виде. Дурак был, совести не имел! Как вспомню те годы — стыдно черт знает как!

Чуть девица понравится — закурил трубку, и любовь. Сразу она меня любит. Конечно, поначалу приятно, интересно было, но быстро приелось. Понимаете, смотришь на девицу — королева, а трубку закурил — она сразу в рабу любви превращается. Так я от такой любви хуже алиментщика паршивого бегать стал, скрываться. Я вам честно скажу, потому и в Морфлот ушел — от соблазна да от преследований женских. Ненадолго, правда, но счастье мне все же улыбнулось.