Пять жизней. Нерассказанные истории женщин, убитых Джеком-потрошителем - Хэлли Рубенхолд

недомолвок и многое вызывает вопросы[368]. Что делал клиент Мэри Джейн в течение одного часа и пятнадцати минут, пока она пела? Об этом можно лишь догадываться.

Элизабет Прейтер из квартиры выше заявила, что через тонкий пол и стены ей были слышны все звуки из комнаты Мэри Джейн. По ее словам, после половины второго в комнате наступила тишина.

Ранним утром 9 ноября Мэри Джейн решила лечь спать. Она разделась, сняла свое некогда роскошное, а теперь поношенное платье с обтрепавшимся подолом и пятнами от пива и джина. Свою одежду она очень аккуратно сложила на стул. В разбитом винном бокале трепетало пламя свечи, но вскоре свеча погасла, и, окутанная тьмой, Мэри Джейн легла, укрывшись от холода простыней.

Кроме Джозефа Барнетта, близких у Мэри Джейн Келли не было, но даже Барнетт не знал, кем на самом деле являлась женщина, лежавшая в гробу. Поскольку она называла себя Келли и утверждала, что родилась в Ирландии, ее похоронили на католическом кладбище Святого Патрика в Лейтонстоуне. Однако если она была валлийкой, как говорили некоторые ее знакомые, ее следовало бы похоронить на методистском кладбище.

Кем бы ни была Мэри Джейн при жизни, после смерти она стала такой, какой ее запомнил Джозеф Барнетт. Он настоял, чтобы на медной табличке на ее гробе выгравировали имя «Мари Жанетт Келли» – ее псевдоним, напоминавший о веселых субботних пирушках в Вест-Энде.

После своей смерти Мэри Джейн, неизвестная проститутка из Спиталфилдса, стала для жителей Уайтчепела местной легендой, героиней, которая пострадала от рук чудовища, по-прежнему гулявшего на свободе. Похоронная процессия – открытый катафалк, два экипажа и гроб из полированного дуба и вяза, украшенный двумя цветочными венками и крестом из кардиоспермума, – выглядела почти вызывающе. Местным жителям было на что посмотреть, а также появился повод выпить и картинно погоревать. Поглазеть на зрелищные похороны собралась толпа владельцев пабов, их лучших клиентов и тех самых женщин, которых в газетах называли «нечестивыми». Матери с младенцами на руках наблюдали за шествием с порогов своих домов, мужчины снимали шляпы.

«Помилуй ее, Боже! – кричали они сквозь слезы. – Мы ее не забудем!»

Заключение. «Всего лишь проститутки»

«Потеря этих пяти… жизней, несомненно, трагедия… Можно не одобрять образ жизни, который они вели… но какие бы наркотические средства они ни принимали, чем бы ни зарабатывали на жизнь, никто не имел права причинять им вред и тем более убивать их».

Судья Гросс о Саффолкском душителе – Стивене Джеральде Джеймсе Райте, 2008 год[369]

Вскоре после убийства Энни Чэпмен мистер Эдвард Фэрфилд, высокопоставленный чиновник Министерства по делам колоний, проживавший в престижном лондонском районе Белгравия на Саут-Итон-плейс, взял перо и написал письмо в газету «Таймс». Убийства в Уайтчепеле чрезвычайно его встревожили. Причем главной причиной его беспокойства являлись не сами смерти «порочных обитательниц Дорсет-стрит и Флауэр-энд-Дин-стрит». Он опасался, что зверства в Уайтчепеле заставят женщин вроде Энни Чэпмен покинуть свое адское логово в Спиталфилдсе: они переберутся поближе к его месту жительства и «запятнают пороком наши чистые улицы». «Убийства четырех жительниц Уайтчепела, – продолжал уважаемый чиновник, – так сильно потрясли и взволновали общественность, что может создаться впечатление, будто у этих женщин было право на жизнь»:

Но будь это так, почему они не нашли себе укрытие холодной английской ночью? Раз они не смогли заплатить за ночлег, в целом даже хорошо, что они пали жертвами неизвестного гениального хирурга. Таким образом он внес свой вклад в решение «проблемы очистки Ист-Энда от его порочных обитателей»[370].

Сегодня эти слова заставляют нас вздрогнуть, но Эдвард Фэрфилд всего лишь выражал мнение, которое в Викторианскую эпоху считалось если не общепринятым, то, по крайней мере, насколько распространенным, что он не постыдился высказать его вслух в 1888 году. Фэрфилд был холостяком и много времени проводил в джентльменском клубе, где его запомнили как «несколько легкомысленного» человека, который вел «разгульную жизнь»[371]. Он держал повариху и горничную и регулярно устраивал званые ужины для друзей-мужчин. Читая заметки в прессе, как и большинство образованных людей, он узнавал о «порочных обитателях» Ист-Энда, об отвратительной жизни отбросов общества, проходившей в беспросветном пьянстве и нищете. На основе прочитанного у него сложилось представление о женщинах из трущоб, а если и оставались какие-то сомнения, их развеяли «общеизвестные факты»: все эти женщины были отчаявшимися, грязными, сквернословившими проститутками. Но ни Фэрфилд, ни другие читатели «Таймс», увы, не удосужились разобраться в истории «типичной Энни Чэпмен» – именно так чиновник окрестил обитательниц бедных кварталов – и не попытались понять, что история эта не исчерпывается сообщениями в газетах. Эдвард Фэрфилд не знал, что Энни Чэпмен уже «запятнала пороком» чистые улицы его района, потому что большую часть своей жизни прожила совсем рядом с ним. Он не догадывался, что ее семья жила всего в пятнадцати минутах ходьбы от его дома, и в последние годы жизни нищая, больная, всеми отвергнутая «порочная» Энни навещала своих сестер. Возможно, он даже встречал ее на Бромптон-роуд, по пути в «Хэрродс».

Правда в том, что жизни этих женщин не были так просты, но одержимая сенсациями пресса Викторианской эпохи не собиралась расписывать людям, подобным Эдварду Фэрфилду, все перипетии их судеб. Редакторы и журналисты, освещавшие убийства в Уайтчепеле, не сочли необходимым разузнать подробности биографии жертв: им это было попросту неинтересно. По сути, всем было безразлично, кто эти женщины и как они оказались в Уайтчепеле.

Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн – с самого начала обстоятельства складывались не в их пользу. С рождения они были обделены. Не только потому, что почти все они родились в рабочих семьях, а потому, что они родились женщинами. Они не успели еще заговорить, а их братьев уже считали более важными членами общества. Если бы они появились на свет в более обеспеченных семьях, их не считали бы обузой, но в рабочих семьях девочки были всего-навсего лишним ртом. Их никчемность была данностью; никто бы даже не позволил им попытаться доказать свою ценность. Они никогда не смогли бы заработать столько, сколько мужчина, следовательно, давать им образование было вовсе не обязательно. Они устраивались на работу лишь затем, чтобы принести доход в семью; работа не должна была приносить удовлетворение, служить смыслом жизни или источником радости. У каждой девушки из рабочего класса был только один счастливый билет – место служанки; после долгих лет тяжелого труда ей, возможно, удалось бы дослужиться до поварихи, экономки или личной горничной хозяйки. Бедные девушки вроде Кейт Эддоус или