Путешествие Сократа - Дэн Миллмэн

Павлина, все еще в горячке, пробормотала:

— Ты никогда не умрешь... ты всегда будешь здесь... рядом со мной...

— Нет, Павлина, ты меня не слушаешь! Мне так нужно все рассказать тебе сейчас — другого времени у нас может и не быть! Только ты мне верь, слышишь? От тебя столько всего скрывают... столько всего, что я даже и не знаю, с чего начать... но главное — ты не должна убивать Сергея Иванова...

Константин обернулся и пристально взглянул на Павлину. Она судорожно дышала в глубоком забытьи.

Ему ничего не оставалось, как оставить Павлину наедине с ее беспокойными видениями.

Тем временем Закольев и его люди обрушились на маленький, одиноко стоявший хутор. Не раз уже товарищи советовали его владельцу, молодому арендатору Ицхаку, переехать поближе к городу, где они могли бы выручить его, случись прийти беде, но тот только недоуменно пожимал плечами. «А смысл? — все повторял он. — Черта оседлости большая. Пока что они не появлялись в наших краях. Да и к тому же разве наше местечко можно считать безопасным местом?» Его друзья только сокрушенно качали головами в ответ. Действительно, Ицхак был прав — если нагрянут эти кровопийцы, никто из них не будет в безопасности.

Банда Закольева убила Ицхака, его жену и детей. И Королёв, как всегда, не забыл взять свое, прежде чем женщина умерла. Люди Закольева подожгли хутор. Давно уже лишившись прежнего рвения, они двигались как заводные куклы. Ни у кого уже не было иллюзий, будто они служат матери-церкви или царю. Все понимали, что они лишь послушные исполнители воли атамана.

Спор вспыхнул только из-за того, что кое-кто из людей хотел забрать детей с собой, а другие не хотели. Но Закольев быстро положил конец спору.

— Убить их, всех убить. И поживей!

Таким было его милосердие в этот раз, и тем ничего не оставалось, как подчиниться.

Но прежде, чем швырнуть факел на тесовую крышу избы, закольевская банда вынесла из нее все сколько-нибудь ценное. Позже сам атаман внимательно, вещицу за вещицей переберет все, что не было брошено в огонь: фотографии, старые письма и другие личные вещи. Но сегодня ему досталась особая добыча — это была одна из самых лучших лошадей, которых ему доводилось видеть, каурый жеребец с дикими глазами. Одним словом, не конь, а просто сказка.

Когда же языки пламени, освещая вечернее небо, взвились над хутором, атаман Закольев разразился безумным смехом. Трясясь, словно в припадке, он накинул узду на перепуганного жеребца и закричал:

— Как же мне тебя назвать? Только Вождь — и никак иначе!

На том бы все и закончилось, если бы не один из его людей, скорый на язык лагерный дурачок Гумлинов, не сдержался и не выпалил:

— Кто спорит, атаман, — славный тебе достался коник. Но если ты запамятовал — напомню, моего коня вот уже три года зовут Вождь. Само собой, не может у нас быть двух коней с одинаковыми кличками...

Слова застряли у Гумлинова во рту, когда он увидел выражение лица Закольева. Тот внезапно затих и почти с умиротворенным видом подошел к гумлиновской лошади, приветливо улыбаясь своему проверенному товарищу:

— Хорошо еще, что тебя зовут не Закольев, а Гумлинов, а то как бы нас с тобой различали?

Эти слова разрядили возникшую напряженность, и все, кто был вокруг, включая и самого Гумлинова, нервозно рассмеялись.

Но смех стих так же внезапно, когда Закольев выхватил саблю и одним уларом перерубил бабку гумлиновской лошади, совсем отхватив нижнюю часть ноги. Несчастный жеребец, заржав от боли, взвился было на дыбы, но не удержал равновесия и рухнул набок. Из обрубка ноги не останавливаясь хлестала кровь. Похолодевший от ужаса Гумлинов застыл на месте, переводя глаза с бившейся в агонии лошади на Закольева.

Все остальные с открытыми ртами наблюдали за этой ужасающей сценой, не в силах вымолвить ни слова. Они немало всякого видели и знали за атаманом, но эта необъяснимая жестокость к лошади в их представлении была святотатством — и их казацкая кровь понемногу начинала закипать.

Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений, что их атаман полностью лишился рассудка. А Закольев тем временем продолжал спокойным, даже игривым тоном:

— Вот теперь мы сможем с тобой различить, где чья лошадь.

Подобрав обрубок ноги, атаман перекинул его через плечо, словно это была какая-то деревяшка, подошел и погладил по шее своего нового скакуна. Затем, смерив Гумлинова взглядом, еще раз окликнул его:

— Но лучше ты все-таки придумай новое имя для своей лошади — хотя, похоже, тебе понадобится новая лошадь, которой ты сможешь дать имя.

Вскочив в седло, он резко завернул коня и поскакал прочь, а остальные последовали за ним, оставив Гумлинова самого решать, как облегчить участь несчастному животному. Вскоре окровавленный труп лошади лежал у ног Гумлинова. А в двадцати шагах — дымившееся пожарище того, что еще несколько часов назад было домом еще одной еврейской семьи. Гумлинов перекинул седло через плечо и пошел за старой клячей, которую они незадолго перед тем вывели из стойла.

Гумлинов верой и правдой служил своему атаману пятнадцать лет и не осмелился бы поднять на него руку. Но теперь он не поднял бы руки и на его защиту.

Он решил не ехать вслед за остальными — те поскакали на очередной налет, севернее от сожженного хутора. Тем более что теперь у него была лишь хромая кляча. Хотят и дальше людей резать, решил он, — пусть режут, но уже без него.

«С меня достаточно, — сказал он себе, — и порубленных лошадей, и загубленных еврейских душ тоже».

За время отсутствия отца Павлина успела достаточно окрепнуть, чтобы встать с постели и сделать разминку. Ей всегда нравилось растягиваться — в такие моменты она чувствовала себя кошкой.

Она скучала по Константину. Ей хотелось, чтобы он снова провел рукой по ее волосам — или это ей только приснилось? Наверное, это был всего лишь сон, подумала она. Но ведь что-то он еще и говорил ей на ухо, она запомнила его дыхание на своей щеке. Наверное, снова что-то хотел сказать об ее отце? Она вдруг разозлилась, сама не зная почему.

На следующий день она спросила Елену:

— А ты видела Константина с кем-нибудь из девушек в нашем поселке?

— Никогда не видела, — отрывисто бросила Елена. — Не думаю, чтобы у него кто-то был.

Павлина облегченно вздохнула, но ее тревога не исчезла. Она уже давно перестала доверять Елене — эта женщина, в конце концов, всего лишь служанка ее отца. С Еленой их отношения никогда не были сердечными, как бы Павлина ни старалась сократить ту дистанцию, которую между ними создала сама Елена, всегда безразлично-внимательная к атамановой дочке, словно это была еще одна ее обязанность, как стряпня или уборка. Она была безразлична Елене, это было ясно. Но зачем тогда она притворялась внимательной? Зачем все они притворяются?

Павлина чувствовала, что живет в доме, полном загадок, в лагере, полном лжи.