Золотые земли. Совиная башня - Ульяна Черкасова

Но ещё не наступило время прибегать к огню, стоило найти другое решение.

Рана на ноге дёргалась, ныла. Кровь сочилась, заливая понёву. Дара прислушалась к наступившей вдруг тишине. Игоша затаился в темноте, и даже сила Мораны не помогла разглядеть его.

А золото в крови бурлило, пробуждаясь. С ночи пожара оно дремало, медленно накапливаясь, как вода набирается в высушенном колодце, а теперь проснулось, почуяв зов хозяйки. Дара попыталась призвать жар расплавленного золота, но в тёмном погребе, близко к самой земле, близко к навьему духу, горло вдруг сжала чёрная когтистая лапа, и руки Дары тоже почернели, покрылись золой, словно она нырнула в пепелище, что осталось теперь от города Совина.

А когда мрак и холод охватили Дару целиком, она наконец разглядела белые глаза, беспокойно наблюдавшие за ней из дальнего угла. Дух сидел прямо напротив, жался к стене, и одутловатое детское лицо выражало дикий ужас. Игоша чуял свой конец и страшился его. Всё существо его было пропитано болью и мукой. Он рождён был из слёз и горя, он страдал на этом свете с самого первого мгновения, но всё равно боялся конца, боялся покинуть этот мир.

Дара схватила череп за затылок и вытянула перед собой. Игоша склонил голову набок, наблюдая почти удивлённо.

Дух мало походил на младенца, тельце его было рыхлым, длинным, одно лицо только напоминало человека, пусть и обезображенного смертью. Остальное тело было длинным, как змеиный хвост, и кончик его шевелился беспокойно, точно игоша готовился напасть.

Где-то сверху над половицами сердито и громко дышала Здислава. Игоша глазел на череп, а Дара теряла терпение. Нога её вздрагивала, как от ударов, и из раны лилась горячая кровь.

Дарина вздохнула громко, не в силах сдержать боль.

А после что-то изменилось. Дару повело в сторону, и перед глазами всё раздвоилось. Игоша будто бы остался на месте, его маленькие злые глазки белели в темноте на прежнем месте, когда девушке в ногу впились острые зубы.

Дара закричала, забрыкалась. Змея скользнула по ногам, запуталась в юбках, острые клыки укусили за ногу. Зашипели змеи со всех сторон, заплакал младенец.

Голодно. Холодно. Больно.

Так холодно, матушка.

Так голодно, родимая.

Прижми к груди.

Согрей.

Согр-р-рей!

Змеиный хвост обвился вокруг бедра, сдавил так крепко, что захрустели кости.

Дара закричала.

Задрожали половицы сверху, закричала яростно Здислава. Посыпалась пыль в глаза.

Во всех четырёх углах подпола младенцы плакали на разные голоса, но все плакали об одном, все об одном умоляли:

Накорми, матушка.

Согрей, милая.

Защити, родимая.

Так холодно.

Так страшно.

Больно-о-о-о!

К груди Дары прижался крохотный младенчик. Беленький, пухленький. Ручками он схватился за ворот, попытался добраться до соска. Руки сами потянулись к нему, пытаясь согреть, обнять, приласкать.

Пальцы, непослушные, одеревеневшие, оттянули ворот платья, только никак оно не соскальзывало с плеч.

– Бедный мой, несчастный…

Дай напиться молочка.

Дай согреться у груди.

Дай послушать стук сердечка,

Его вырвать из гр-р-руди!

Сверху рухнуло облако из щепок и пыли. Дара закашлялась, закрывая рот, игоша соскочил с её живота и бросился в сторону.

Удар, ещё удар. Пол проломился, и рядом с головой Дары в землю воткнулся тяжёлый лом.

– Хватай сереп, курва ратиславская! – завизжала сверху Здислава.

Дара перекатилась на живот и нашарила вслепую череп Лады. Пыль закружила вокруг, ничего нельзя было разглядеть.

– Саставь его говорись!

– Кого?

– Сереп!

Растерянно Дара посмотрела на череп. Как же заставишь говорить мертвеца, особенно, если и не осталось от него ничего, кроме костей?

Золото в крови потухло, погасло совсем, и Дара отпустила погулять на волю чёрные воды, отпустила, как отпускают цепного пса, когда на двор забредает тать.

Губы живые, тёплые коснулись зубов мертвеца.

И тьма вырвалась наружу, из-под самой кожи вылетела и коснулась черепа.

Игоша накинулся со спины. Острыми клыками вцепился он в плечо, оплёл длинным змеиным хвостом грудь, сжал рёбра, обвился вокруг Дары кольцами. Она вскрикнула, пытаясь вздохнуть, но не смогла, из последних сил сунула череп к самой морде игоши, и пустые глазницы Лады вдруг засветились ярко, словно внутри загорелся костёр.

Дух завизжал, разжал хватку и нырнул в темноту подпола, но свет ударил ярко и нашёл его в самой узкой щели. Игоша жалобно заверещал, заметался из угла в угол, хвост протащился за ним, поднимая клубы пыли. Младенец запищал, словно крыса, заплакал почти как живой ребёнок.

Игоша забился в стены, пытаясь найти выход, а череп словно ожил в руках Дары, сам поворачивал её туда, где был навий дух, и не сводил с него своего взгляда.

– Как его совут?! – через пролом в подпол заглянула Здислава. – Как совут твоего сына, Лада?

Изба вдруг содрогнулась от протяжного вздоха, заскрипела крыша, и снег с грохотом скатился вниз.

– Блуд, – родился голос в пустоте горящего черепа.

Игоша замер, прислушиваясь к голосу, приподнял ручки.

– Блуд, – повторил череп.

Навий дух щурился, глядя на яркий свет, морщил уродливое младенческое личико. Что-то переменилось в нём, и вдруг вокруг разлилось удивительное чувство покоя. Медленно игоша улёгся поудобнее у стены, свернулся клубочком, обвивая себя хвостом, прикрыл глаза и заснул.

Тогда свет в глазницах черепа умиротворённо погас.

Игоша умер, на этот раз совсем, с концами, и немыслимое опьяняющее счастье накрыло Дару с головой. Ей стало так хорошо, что позабылись все на свете горести, и боль в ноге, и зловонный запах подпола исчезли. Змеиное тело смердело, кровь лилась из раны, а Дара улыбалась блаженно, лёжа на спине.

Счастье. Пьянящее, бескрайнее.

Здислава топнула сверху, и посыпалась пыль.

– Вылесай, а то одуреешь, – прикрикнула ведьма.

Дара распахнула глаза, озираясь слепо по сторонам, она никак не могла разобрать, как очутилась в подполе, толчками, вспышками возвращались воспоминания.

– Фустрее! – поторопила Здислава.

Дара подскочила на месте и стукнулась снова лбом, теперь о пол. Через щели между досок она увидела, как загорелся в избе неяркий свет. Здислава зажгла лучину, и даже в подполе стало чуть светлее.