Человечность - Михаил Павлович Маношкин

били, не переставая, и в голове у него, так же не переставая, крепла боль. Боясь потерять сознание, он торопливо зашагал дальше и уже у дома Любови Тарасовны столкнулся с солдатом, вынырнувшим из метели. Голова у солдата была обмотана тряпьем, шинелишку продувало насквозь.

Вышегор упал в снег. От неожиданности солдат отступил, но тут же снова надвинулся на Вышегора, поспешно стащил с него валенки. Другой солдат снял с Вышегора шапку. Потом оба, отталкивая друг друга, схватились за полушубок.

Батарейные раскаты не умолкали, но Вышегор ничего уже не слышал.

* * *

Елена Дмитриевна вышла на крыльцо, прислушалась: выла метель, глухо, простуженно били орудия. Тревожное наступило время. Всюду бродили обозленные неудачами солдаты. Куда-то запропали Алексей Никитич и раненый старшина. Долго ли теперь до беды?

Взяв с собой Петьку, она поспешила к учительнице. Та уже перенесла Вышегора в хату, и женщины вдвоем принялись снегом и самогоном растирать застывшее тело. Они успели вырвать его из холодных объятий смерти, и для Вышегора все повторилось снова. Он опять метался в горячечном бреду, а потом, поддерживаемый Любовью Тарасовной, шел к Каргачевым. Солдаты заняли все дома вдоль дороги, и учительница с дочерью перебрались на противоположный край хутора.

Метель сменили солнечные дни и звездные ночи. Алексей Никитич теперь не выходил из дома, зато Петька, выполняя его поручения, заглядывал в хаты, в опустевшие коровники, на конюшню. Однажды вечером мальчик привел к отцу хуторского старосту. Встретились они по-приятельски.

— Служишь, Леонтий Захарыч?

— Служу, кость им в горло.

— Потерпи еще, теперь недолго.

Они обстоятельно обсудили хуторские дела, подсчитали инвентарь, который удалось сохранить. Вышегор подсел к столу.

— Ожил? — прогудел Алексей Никитич. — Думаем вот, как жить. Скоро наши будут, а там весна, пахать-сеять надо.

Елена Дмитриевна собрала ужин, нашлось у нее и выпить. Алексей Никитич разлил по стаканам:

— Ну, чертям назло.

Едва закусили, раздался стук в дверь. Елена Дмитриевна притушила лампу, Леонтий Захарович вышел на крыльцо.

— Хир кранк, тиф! — предупредил строго. Под ногами солдат снова захрустел снег, старик возвратился в хату. — Теперь не придут.

Они еще долго разговаривали при свете керосиновой лампы, им было уютно друг с другом.

А на следующий день Вышегор вспомнил вечерний рассказ Елены Дмитриевны о двух парнях, живших у нее в доме. «Уж не тот ли это Крылов, который ускакал на комиссаровом коне?» Нить памяти начала медленно разматываться. Рядом с Крыловым непроизвольно стал Лагин — это его присыпанное землей лицо являлось Вышегору в бреду. Лагин, Седой, Фролов, Никиткин.

Внезапный поток воспоминаний утомил его. Любовь Тарасовна подала ему стакан с настоем валерианы. Вышегор выпил и лег. «Вспомнил», — удовлетворенно подумал и закрыл глаза.

Впервые за много недель он не проснулся ночью.

* * *

А еще дальше от Старой Буды, в небольшом заволжском городке, из санитарной машины выносили раненых.

— Товарищ военврач, еще один окоченел…

— Поторапливайтесь!

Рядом с застывшим красноармейцем в машине лежал сержант Лагин.

— Жив, что ли? — засомневался санитар. — Жив. Взяли.

В Сталинграде из Саши Лагина извлекли несколько осколков, но один извлечь не смогли. Этот кусочек металла, застрявший где-то в груди, причинял ему сильную боль.

Сашу внесли в помещение, раздели до нижнего белья. Почувствовав тепло, он забылся. Потом его увезли в операционную. Очнулся он в палате: боль утихла, осколка в груди больше не было. Саша огляделся: на соседней койке лежал. Седой!

— Витька?

— Вот и свиделись, — невесело улыбнулся Седой. Он похудел, осунулся, был не похож на себя.

— Как ты тут?

— Мне собираются ампутировать ноги.

Они помолчали, думая об одном и том же. Их пути схлестнулись на жизнь и смерть. Вместе три месяца в Сталинграде — такое редко кому удавалось. А они много дней провели в угловом доме на перекрестке улиц. Дом бастионом из прочных кирпичных стен вдавался в передний край немцев и был самым беспокойным местом на многокилометровой линии обороны. Атака следовала за атакой, дрались за каждый метр стены, за каждую дверь, за каждый угол, за каждое окно. Схватки разгорались внезапно, переходили в рукопашную, но гарнизон Лагина стойко удерживал дом. Это четырехэтажное здание было подобно гавани на переднем крае. Сюда шли артиллерийские наблюдатели, отсюда разведчики уходили в поиск и сюда же возвращались на обратном пути. Выдерживали в доме Лагина только самые сильные, самые бесстрашные. Постоянное физическое и нервное напряжение защитников по-своему уравновешивалось здесь исключительным нравственным накалом. Рисковали без колебаний, о смертельных ситуациях говорили шутя и так же вышучивали собственные промахи и промахи немцев. Здесь установилась атмосфера неподдельного мужества, а одним из самых дерзких бойцов был Седой. Его деятельный ум постоянно жаждал новизны, риска, неожиданных и сложных решений. Если Лагин воплощал в себе волю и разум защитников дома, то Седой вносил в их быт веселую предприимчивость, нечто озорное, мальчишеское. Но в дерзости Седого и в спокойном мужестве Лагина было много общего. Связь между ними прочная — не разорвать. Однажды, когда немцы атаковали особенно ожесточенно, и гарнизон дома понес тяжелые потери, своевременная помощь разведчиков лейтенанта Фролова спасла положение. Привел их Седой. Они выбили гитлеровцев из подъезда и не дали другим солдатам проникнуть внутрь дома. В другой раз, когда разведчики возвращались из поиска и были обнаружены перед передним краем, Лагин организовал ночную вылазку и спас поисковую группу Седого вместе с «языком».

Пришел врач, осмотрел Седого, присел на край кровати. Лицо у него было серое от усталости, глаза покраснели от бессонницы.

— Вот что, Седой, ждать больше нельзя.

— Пусть. Оставьте, как есть. Не хочу быть… обрубком. Не хочу!

— Перестань хныкать! — оборвал его врач. — Если не ампутировать сегодня, то завтра придется отнять выше колен. Тогда ты действительно будешь обрубком.

В тот же день Седому ампутировали обе ступни. Последующую неделю Лагин и Седой провели в состоянии, близком к бредовому. Лишь время от времени, когда спадала температура, они переговаривались друг с другом.

На следующей неделе Лагину стало легче. Он начал вставать, выходить в коридор, а еще через неделю его выписали из госпиталя.

Когда он прощался с Седым, тот спросил:

— Ты мне друг, Лагин?

— Чего мямлишь — говори.

— Обещай, что достанешь для меня пистолет.

— При одном условии: если не будешь торопиться.

— Согласен.

В Сталинграде, куда возвратился Лагин, было необычно тихо, война будто выдохлась.

Лагин разыскал штаб полка.

— Жив! — обрадовался Босых. — А тебя тут награда ждет — высшая!

— Спасибо, товарищ капитан. Из ребят кто-нибудь остался?

— Мало, очень мало. Они у Фролова. А дом стоит, наш! Там теперь старшина Дрожжин.

— Разрешите мне к Фролову?

— Иди, Лагин.