Синагога и улица - Хаим Граде

Это была ширококостная толстая бабища в простом платке на голове и с таким распаренным лицом, как будто только что вышла из миквы. Голос у нее был мужской. Разговаривая, она кричала: дай Бог, чтобы и ее мужу больше не надо было служить даяном в Гродно. Лучше быть дровосеком, чем общественным полотенцем, которым каждый вытирает руки, омыв их после уборной. Если даян выносит решение, что курица некошерная, хозяйка говорит ему, что у него сердце разбойника. Если же он выносит решение, что курица кошерная, ему не верит святоша-муж той же самой хозяйки и говорит, что даян тряпка и уступает бабам. После суда Торы еще не случалось, чтобы одна из сторон не ополчилась против даяна. Если он не слишком разговорчив с обывателями, его считают гордецом, если же он разговаривает с ними, про него говорят, что он баба. За даяном следят, не носит ли он новой шляпы, а за его женой — не покупает ли она слишком хороший кусок мяса на субботу. Тот, кто сделал религию своей работой, должен быть настоящим бедняком. Тогда его уважают. Можно сказать, остается позавидовать грайпевской раввинше, которая от всего этого уже избавилась.

— Не называйте меня так. Я уже больше не грайпевская раввинша, — сладко улыбнулась Переле, пододвигая женщинам тарелки с угощением.

— Я и мой муж не жалуемся на гродненских евреев, это очень приличные люди, — пропела жена даяна с Замковой улицы.

— Потому что ваш муж сюсюкает с каждым обывателем, и вы тоже общаетесь с каждой мадам, как с родной сестрой. При этом ваш муж имеет, помимо денежного содержания, еще и побочные заработки. Он постоянно проводит обряды бракосочетания в том зале торжеств, где проходят свадьбы богачей, а купцы приглашают его в качестве третейского судьи, — выпалила могучая жена даяна из Волковысского переулка и снова раздавила в кулаке пару грецких орехов.

Башка, жена даяна с Замковой улицы, умела находить подход к людям. Она по своей природе была мягкая, веселая и не чрезмерно набожная. Из-под ее шляпки задорно выбивались пряди рыжих волос. Не боялась она и носить модную одежду: белую блузочку с вышивкой вокруг шеи и шерстяной жакетик в черно-серую полоску, с прямыми, угловатыми. плечами и с остроконечными отворотами. Свою длинную черную прямоугольную сумочку и длинные черные перчатки Башка положила на стол, и было заметно, с каким наслаждением она смотрит, как в зеркальце, на черную, гладкую, словно отполированную кожу своей сумочки. Говоря, Башка все время крутила головой, как добродушный, миролюбивый и проворный зверек, пришедший на водопой к лесной речушке. У нее были умные и живые глаза. Она с полуслова понимала своего мужа и разбиралась в том, что происходит между раввинами, но разговаривать любила о детях, нарядах и кулинарных рецептах. Поэтому, вместо того чтобы начать ссориться со злобной женой даяна из Волковысского переулка, Башка и тут спокойно, не раскрывая рта, жевала кусок лекеха и запивала его чаем, от которого на ее светлом лице выступили капельки пота.

— Лекех просто тает во рту, — сказала она с большим знанием дела. — Он выпечен с сахаром, толчеными миндальными орехами, корицей и гвоздикой, не так ли, грайпевская раввинша?

— Правда, но не называйте меня грайперской раввиншей, я ею больше не являюсь, — снова сладко улыбнулась Переле.

— Жена нашего раввина Сора-Ривка тоже не хочет, чтобы ее называли раввиншей, — покачала головой третья гостья, жена даяна со Старого рынка, в субботнем головном уборе, украшенном фальшивым жемчугом и серебряной вышивкой.

У жены даяна со Старого рынка, старухи с морщинистым поблекшим лицом, уже тряслись руки и голова. Во рту у нее не было ни одного зуба. Но хотя она была старой и сгорбленной, она все еще любила наряжаться: один цветастый платок поверх другого, одна шаль поверх другой. Все на ней было пестрым, но каким-то помятым, потертым, выцветшим, хотя в то же время аристократическим, с оттенком чего-то дальневосточного.

— С тех пор как раввинша Сора-Ривка лишилась своего единственного ребенка, она вообще не появляется на людях, — вздохнула добрая Башка.

— Я ничего не имею против гродненской раввинши. Она всегда добра и совсем не задается, хотя ее муж — сам реб Мойше-Мордехай Айзенштат, — злобная жена даяна из Волковысского переулка тоже заговорила мягко. — А ведь ее муж, наш раввин, — это же наш еврейский римский папа.

— Что значит «еврейский римский папа»? — спросила Переле.

— Точно так же, как римский папа — великий человек для иноверцев, наш раввин, хотя, конечно, их не следует упоминать рядом, великий человек для евреев. К нему приезжают отовсюду — и с округи, и издалека.

Жена даяна из Волковысского переулка так восторгалась, расхваливая гродненского раввина, как будто рассказывала о своем старшем брате. Реб Мойше-Мордехай Айзенштат получает письма со всего мира! И отвечает каждому вне зависимости от того, большой это человек или маленький. Американские раввины и комитеты, занимающиеся отправкой денег для местных ешив и благотворительности, посылают эти деньги только ему и больше никому. Хофец Хаим из Радуни[239] не предпринимает без него ни единого серьезного шага. На собраниях раввинов в Вильне или Варшаве слово гродненского раввина весит столько же, сколько слова всех остальных раввинов вместе взятых. Даже польские хасидские ребе кланяются ему, хотя он литвак и миснагид. Тем не менее самый главный для него человек — его жена Сора-Ривка. У него дома может быть настоящее столпотворение гостей — раввинов и самых именитых обывателей, но он сразу же оставляет их всех, если раввинша позовет его к себе в комнату. С тех пор как у них произошло несчастье с дочерью, — никому такого не пожелаешь, — Сора-Ривка ведет себя странно. Она зовет к себе мужа именно тогда, когда у него множество гостей, и разговаривает с ним часами. Тем не менее реб Мойше-Мордехай не проявляет нетерпения. Напротив, он выслушивает ее и понимающе разговаривает с ней, чтобы она успокоилась. Он даже перестал ездить на раввинские собрания, чтобы не оставлять свою жену одну.

— Но проповедовать перед народом он не умеет, и гродненские обыватели из-за этого им очень недовольны, — неожиданно для самой себя выпалила Переле.

Исправить впечатление от этих необдуманных слов она уже не успела, потому что жена даяна из Волковысского переулка яростно накинулась на нее: это просто ужас, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат должен служить гродненской общине! Во всем мире его считают величайшим мудрецом нашего времени. Отовсюду к нему приезжают раввины, чтобы увидеть его и услышать из его уст слова Торы. Но гродненским неучам хочется, чтобы он к тому же стоял около орн-койдеша и рассказывал им сказочки, сыпля поговорками и притчами. Ну что тут поделаешь?

Жена даяна со Старого рынка тоже шепелявила своими беззубыми деснами:

— В проповедниках нехватки нет, слава Всевышнему, а гродненский раввин один в целом свете.

Только Башке стало жалко грайпевскую раввиншу, когда она увидела, как та меняется в лице.