Синагога и улица - Хаим Граде

Составлявшие большую часть слушателей простые евреи наслаждались этой проповедью, потому что понимали в ней каждое слово. Однако Переле смотрела на сыновей и по их холодным физиономиям догадывалась, что они не в восторге от отцовской проповеди. Другие состоятельные обыватели и городские ученые, сидевшие у восточной стены, дергали себя за бороды, морщили лбы, и было видно, что и они ожидали идей поглубже, нового слова в изучении Торы. Переле закусила губу. Ее муж на старости лет исчерпался и поглупел. Он произносит проповедь, предназначенную для женщин.

Вдруг с задних скамеек послышался шепот, переходящий в настоящий шум. Между плотно составленных скамеек началось какое-то движение. Евреи вставали один за другим. Люди давали пройти сутулому белобородому старику. Те, что были поближе к нему, кланялись и почтительно шептали:

— С праздником, ребе!

Он отвечал им, дружелюбно кивая. Этот еврей прошел к восточной стене и остановился около братьев Кенигсберг. Тут же кто-то пододвинул стендер, и вошедший раввин оперся о него локтем. Переле посмотрела на него из женского отделения, и у нее перехватило дыхание. Это он, ее первый жених, реб Мойше-Мордехай Айзенштат! Ее глаза расширились, а сердце сжалось от жалости к нему. Она видела, что он сед, как лунь, и сгорблен. Его рука свисала со стендера, как поломанная ветка с дерева. Смерть дочери превратила его в развалину. Однако ее жалость быстро сменилась злостью. Она видела, что люди не перестают оглядываться на него со всех сторон. Даже оба ее сына не сводят с него глаз, словно боятся, как бы он не раскритиковал проповедь отца. Переле ощутила, что губы ее пересохли. Неужели гродненский раввин пришел, чтобы продемонстрировать свое влияние на местных евреев? Теперь она уже смотрела на него так, будто колола иголками. На своего же собственного мужа мысленно шипела: «Ты только посмотри, какая тряпка! От страха у него даже язык отнялся».

И раввины, и обыватели знали, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат не читает проповедей сам и не приходит слушать чужие. То, что он вдруг появился сейчас в синагоге, выходило из ряда вон. Даже реб Ури-Цви растерялся. Он сразу же прервал прямо посредине свою предназначенную для простого народа проповедь и в честь высокого гостя пустился в рассуждения о Галохе:

— Мы видим в Геморе спор по вопросу, когда была дарована Тора: на шестой или же на седьмой день месяца сиван[221]. Спор идет о прямом смысле стиха и «освяти его сегодня и завтра»[222] и касается практического предписания относительно времени, когда женщины могут понести…

Переле видела, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат слушает одним ухом, и его лицо при этом утопает в морщинах усталости и печали. Какая-то обывательница на две головы выше Переле наклонилась к ней и произнесла:

— Это большая честь, раввинша, что наш раввин пришел послушать вашего мужа. С тех пор как умерла его единственная дочь, — никому такого не пожелаешь, — он никуда не ходит.

У этой обывательницы было квадратное лицо, как будто вылепленное из глины. Изо рта у нее пахло рубленой печенкой с луком. Переле тошнило от этой высокой грубой бабы, но она сделала жалостливое лицо и громко вздохнула: да-да, она слышала об этом несчастье, ни одной матери такого не пожелаешь. Тем временем она думала, что, когда Мойше-Мордехай Айзенштат был еще ее женихом, отец говаривал ей, что не может конкурировать с зятем в остроте ума, такой тот илуй. Теперь Переле посмотрела на обоих своих сыновей, а потом снова — на гродненского раввина, как будто для того, чтобы отгадать, что за дети у них получились бы, если бы они все-таки поженились. Мужа, стоявшего у орн-койдеша, она видеть не могла, но по его неуверенному голосу чувствовала, что он ни на мгновение не забывает, что среди слушателей находится Мойше-Мордехай Айзенштат. В конце гродненский раввин устал стоять и присел на скамью. Переде видела теперь только клочок серебряной бороды раввина и его сморщенный профиль с прикрытым глазом.

Когда реб Ури-Цви вышел к орн-койдешу, чтобы читать проповедь, в окна синагоги заглянул кусочек голубого неба. Золотой дрожащий свет говорил о праздничном дне и начале лета. Но потом небо потемнело, дрожащее золото куда-то подевалось из высоких синагогальных окон. Зеленоватый свет заглядывал теперь через оконные стекла и как будто удивлялся, что в то время, как на улице праздник уже кончился, синагога все еще полна людей. Со всех сторон ползли тени и забирались в самую гущу людей, чтобы остаться лежать там. Только голос проповедника не находил, куда деться, и продолжал блуждать над головами присутствовавших в поисках выхода.

5

Евреи выходили из синагоги после проповеди грайпевского раввина очень довольными, но раввинша тем не менее заявила ему, что он говорил как баба, а когда гродненский раввин вошел в синагогу, вообще растерялся как мальчишка. Переле упрекнула мужа за то, что он в беседах с людьми вовсю расхваливает гродненского раввина.

— Пусть сперва он тебя похвалит. Тогда и ты хвали его в ответ.

Реб Ури-Цви не понял, чего она от него хочет. Ведь гродненский раввин пришел послушать его проповедь, чего обычно не делает. Жена ответила ему, что далеко не уверена, пришел ли Мойше-Мордехай оказать ему почет или же хотел показать, что не боится конкуренции. Реб Ури-Цви пожал плечами:

— Такой выдающийся гаон, как реб Мойше-Мордехай Айзенштат конечно уж не должен бояться конкуренции.

— Так высоко он сидит? Возможно, он талантливее тебя в изучении Торы, но мой покойный отец был в этом еще талантливее. И хотя отец сидел в намного меньшем городе, в Стариполе, он был гораздо более знаменит, чем этот гродненский раввин.

Раввинша потребовала от мужа, чтобы он приготовил новые проповеди. Люди хотят его послушать. Пусть он приведет в них свои новые толкования Торы из книги, которую пишет столько лет. И сложные мысли пусть не постесняется высказать, современным евреям нужны сложные мысли, а не бабушкины сказки про Виленского прозелита, как в его первой проповеди. Если он уж рассказывает сказки для толпы, то пусть рассказывает истории из книги «Иосиппон»[223] про Хасмонеев[224]. Она читала эту книгу и знает, что в ней есть красивые истории.

— Хотя, по твоему мнению, он выдающийся гаон, но этот гродненский раввин выступать перед публикой не умеет.

Реб Ури-Цви вышел из себя:

— А если я умею выступать, то я что, переехал в Гродно, чтобы тут стать проповедником?

Переле не ответила. Она прилегла на диван и по своему обыкновению, как делала в Грайпево, завела с мужем игру в обиженную молчанку.