Стеклянная женщина - Кэролайн Ли

– Но ты… – У меня упало сердце. После того, что он для меня сделал, внешность станет его смертным приговором. – Я не могу допустить, чтобы ты…

– Все уже решено. Роуса и Катрин притворятся, что они здесь ни при чем, а когда Олав очнется, будут причитать над ним. Все подумают, что это я помог тебе выбраться через дыру в стене, покуда они возились с Олавом у двери. И Катрин охотнее пошлет людей Эйидля за мной, чем за тобой – не так ли, Катрин?

Я не хотел этого, но не мог найти слов, чтобы объяснить, какое отчаяние вызывает у меня мысль о том, что из-за меня его станут преследовать по всей Исландии.

– А теперь нам пора расстаться, – сказал Пьетюр. Различить выражение его лица в темноте было невозможно. Он набросил мне на плечи плащ, а в руки вложил узелок. – Роуса собрала тебе кое-какие вещи из дома.

За пояс и за голенище он сунул мне два ножа.

– Тебе самому нужно оружие, – запротестовал я.

– У меня четыре. – Я снова увидел, как в полумраке сверкнули его зубы. – А теперь поспеши.

Я притянул к себе Роусу и крепко обнял ее.

– Прости меня, – прошептал я ей на ухо.

Лицо ее было мокро, не то от слез, не то от дождя, и она молча кивнула.

– На чердаке лежит серебро, – сказал я. – Тебе хватит на жизнь, если вернешься в Скаульхольт. – Она замерла в моих объятиях, и я торопливо прибавил: – Только если ты сама этого хочешь. Дом принадлежит тебе. Эйидль постарается его отобрать, но ты можешь доказать свое право на него перед альтингом. Хочешь – оставайся, а хочешь – уходи, как пожелаешь.

– Я… Спасибо, Йоун.

Я выдавил из себя улыбку.

– Видишь, твой муж теперь все тебе разрешает.

Она сдавленно хихикнула и вложила мне в руку камень. Я опустил глаза и в свете луны с трудом различил начертанный на нем рунический символ.

– Он защитит тебя, – шепнула Роуса.

Я кивнул и повернулся к Катрин. Сжатые челюсти выдавали кипящий в ней гнев: я дурно поступил с Анной, и столько раз не сумел спасти ее, и всех обманывал. И все же Катрин крепко обняла меня и прошептала:

– Ты можешь исправить все, что натворил. В Тингведлире кое-кто должен заплатить причитающееся с него.

– Я знаю.

– Уходим, покуда Олав не очнулся, – поторопил Пьетюр и потянул меня за руку. И мы поспешно пустились вверх по склону, в ту сторону, где возвышался Хельгафедль, в самое сердце Исландии.

Боль в боку не давала мне бежать, и Пьетюр замедлил шаг, чтобы идти со мной вровень. Мы молчали. У нас не было слов.

Я сожалел, что не признался ему в своих желаниях еще много лет назад. Столько вздохов похоронено в молчании, столько мучительных дней томления и страха. Но даже сейчас, зная, что мы больше никогда не увидимся, я не мог открыть ему свое сердце. Лучше никогда не заговаривать об этом, никогда не знать правды.

Я не мог обнажить перед ним душу, страшась, что на лице его отразится презрительное омерзение и она будет растоптана.

Как-то раз я увидел крылатое насекомое, напоминавшее мотылька, но более изящное и восхитительной окраски, словно какой-нибудь монах, уставший разукрашивать миниатюрами рукописи, решил расцветить другое творение Господне. Создание это приземлилось на куст неподалеку. Несколько мгновений я, затаив дыхание, наблюдал за тем, как трепетали его крылья, а потом оно снова взлетело. Мне так захотелось рассмотреть это чудо поближе, что я со всей возможной осторожностью взял его в руки – и обнаружил, что обломал его хрупкие крылышки. Оно попыталось взлететь, но упало на землю и осталось лежать, хлопая прекрасными изувеченными крыльями. Мне пришлось наступить на него, потому что было жестоко продлевать эти мучения. Не тронь я его тогда – и оно бы полетело дальше, целое и невредимое.

Я не стану открывать Пьетюру сердце, чтобы потом не пришлось давить его ногой.

Когда мы поднялись на вершину Хельгафедля, Пьетюр остановился и повернулся ко мне.

– Я знаю, что ты пойдешь на юг. Больше ничего мне не говори.

– И ты не говори. Но ничто не заставит меня предать тебя. – Я не мог посмотреть ему в глаза. – Ни пытки, ни угроза смерти.

Он вздохнул, обвил меня руками и прижал к себе, так что я чувствовал, как отдается стук его сердца у меня под ребрами. Он был крепок, как мускулы самой земли. Мы соприкоснулись лбами и постояли неподвижно в течение четырех вдохов. Я закрыл глаза, вбирая в легкие чистый запах его пота.

Сердце мое было осколком стекла.

– Прощай, Йоун, – сказал он.

– Прощай, – прошептал я.

Теперь, скорчившись в пещере в ожидании палача, я счастлив, безмерно счастлив, что промолчал тогда. Перед смертью я буду вспоминать это объятие, это чувство тесной близости, распростершее над нами свои хрупкие крылья. Я рад, что не погубил его ненужными словами.

У входа в пещеру раздается шорох. Я сжимаю нож и вглядываюсь в темноту. Кажется, там мелькнула черная тень? Я щурюсь, но все сливается в неразличимую серую муть.

А потом я совершенно точно слышу приглушенный вздох. Я немедля бросаюсь вперед, обнажив нож. Руки мои хватают одежду и обнаженную кожу, пальцы смыкаются на чьем-то горле. Я заношу нож.

– Стой!

Я замираю. Голос знакомый, но это же не может быть…

– Пусти меня! – хрипит он.

И я отпускаю. И падаю.

Нож со звоном летит на землю. Это невозможно. И все-таки…

– Пьетюр?

Раздается кашель, кресало чиркает о кремень, и вспыхивает маленький огонек.

Из темноты появляется лицо Пьетюра. Он в крови и синяках, как и я сам, а когда он улыбается, я замечаю, что у него сломан зуб.

– Да будет тебе известно, – хрипло говорит он, – что я не дам себя задушить.

Не задумываясь, я набрасываюсь на него с объятиями. Даже если он оттолкнет меня – пускай. Но он так вцепляется в меня, будто и сам тонет, а я – спасительное бревно, брошенное добрым человеком в коварные морские волны.

Когда он отстраняется от меня, лицо его серьезно.

– Вижу, ты навестил Оддюра.

Я понимаю, что он вспоминает тех двоих, которые гнались за ним по берегу много лет назад. И что, прикончив Оддюра, я и сам сделался злобным и бессердечным мерзавцем, едва ли лучше тех людей, которых я убил. Я не могу взглянуть в глаза Пьетюру.

Но в голосе его нет упрека, только ласковое беспокойство.

– Твое лицо… Нужно обмыть раны.

Я пытаюсь отмахнуться от него, но он достает бутылочку с жидкостью – судя по запаху, это brennivín, – смачивает полу плаща и бережно отирает мои ссадины. Я дергаюсь, и он свободной рукой хватает меня за подбородок.

– Ради всего святого, посиди смирно.